В своей юридической практике он занимался главным образом преступлениями против личности и делами о разводе. Странная ирония судьбы, подумала я.
– Я обычно представляю женщин, – сказал он. – Они рассказывают обо мне друг другу, и моя репутация укрепляется.
Он приподнял бровь и подмигнул мне, и я задумалась, что же именно женщины рассказывают о нем друг другу.
– Иногда эта работа бывает опасной, – добавил он.
– Что вы имеете в виду?
– Никогда не знаешь, когда к тебе может прибежать рассерженный муж. Или недовольный защитник. Поэтому у меня в машине всегда заряженный пистолет. И если какой-нибудь грабитель попытается напасть на меня в машине, его ждет неприятный сюрприз.
У многих людей было оружие, особенно у тех, кто, подобно Нику, отслужил в армии, но меня приводила в ужас сама мысль о том, что он вооруженный ездит по Лос-Анджелесу. Я подумала, что он более опасен, чем я предполагала.
Он, должно быть, заметил озабоченность на моем лице, потому что посмотрел на меня и рассмеялся.
– Не волнуйтесь, доктор! Это только в целях самообороны. Учитывая, кем я работаю, всегда существует вероятность того, что меня будут преследовать.
Конечно, подумала я, он просто себя защищает. Когда сеанс заканчивался, я сказала:
– Были какие-то сновидения?
Он вдруг показался мне очень усталым.
– Мне приснилось, что я на дне сухого колодца, подходят люди, чтобы помочь мне выбраться. Уже много лет мне снится этот сон. Я всегда в замкнутом пространстве, я испуган, я просыпаюсь в холодном поту.
– Заметили ли вы какую-нибудь закономерность в появлении этого сна?
Он покачал головой.
– С сегодняшнего дня давайте искать закономерность. Последний раз вы увидели свой сон вскоре после встречи со мной. Возможно, вас пугает мое появление?
Он пожал плечами.
– Может быть.
Хотя он, как мне показалось, не обратил внимания на мои слова, я знала, что они останутся в его подсознании, и со временем он их проанализирует. Психотерапия действует медленно. Идея, предлагаемая сегодня, принимается порой через шесть месяцев, а иногда даже через три года.
Ник открыл портфель, достал темные очки и маленькую тряпочку и начал протирать линзы. Закончив, он произнес:
– Отец иногда запирал меня в чулане.
Его сновидения свидетельствовали о том, что сидеть взаперти было для него ужасным испытанием. Я от всей души посочувствовала ему.
– Что вы об этом помните?
– То, что я один и испуган.
Я ждала, что он скажет что-то еще, но он стиснул губы, сложил очки и убрал их в портфель.
– Сколько вам было лет?
– Четыре или пять.
– Зачем он это делал?
– Чтобы наказать меня.
– Сколько раз это было?
– Не помню. Много. – Помолчав немного, он сказал:
– Я больше не хочу об этом говорить. Не вижу в этом для себя ничего хорошего.
Это было сопротивление, сознательный и бессознательный отказ самому участвовать в процессе лечения.
– Похоже, что этот детский страх все еще преследует вас.
– Это было тридцать лет назад. Все уже кончилось и отошло в прошлое. Я надеюсь, психотерапия заключается не в том, чтобы ворошить прошлое?
Пора было остановиться, еще не пришел момент, когда его можно было бы подтолкнуть.
– Мы поговорим обо всем, когда вы будете к этому готовы. Если вам понадобится со мной поговорить, вы можете сделать это по телефону двадцать четыре часа в сутки.
Он проглотил свою обычную таблетку от изжоги. Через несколько минут он, как бы сдаваясь, поднял руки и сказал:
– Хорошо, хорошо. Кое в чем я действительно нуждаюсь. Может быть, именно в этом.
Поднявшись, он еще несколько минут провозился со своим портфелем, потом надел пиджак и поправил манжеты. Уже у двери он сказал:
– Увидимся в понедельник.
Но мне показалось, что, возможно, он хотел бы ускорить нашу встречу.
Когда он ушел, я долго думала о том, как отец запирал его в чулане, и отчасти разобралась в причинах его всеобъемлющей недоверчивости. Все это навеяло на меня мои собственные воспоминания о чулане.
В доме моих родителей было место, где я любила прятаться – под лестницей, ведущей на второй этаж. Это была кладовка, но сквозь вертикальные щели в стене я могла видеть столовую. Самым печальным из всего, подсмотренного мною, была моя мать, плачущая за столом.
Мне было одиннадцать лет, когда она, не сказав мне об этом заранее, записалась в число участников семейного показа моделей «Мать и дочь». Когда она сообщила мне о своих планах, я заявила:
– Не хочу, чтобы меня наряжали, не хочу выступать с этими чопорными девчонками. В маскарадном костюме я буду выглядеть глупо. Не хочу, не буду!
Мама силой и лестью пыталась меня уговорить, и наконец я согласилась. Но по мере приближения субботы, когда должен был состояться показ моделей, меня все больше охватывало беспокойство. У меня на груди начинали расти маленькие бугорки, и это меня очень смущало. Я больше не хотела, чтобы мама смотрела на мое тело, примерки платья стали для меня пыткой.
Платье матери оказалось просто прелестным: розовое, с отделкой из французского кружева и кисеи, с широким шелковым поясом и крошечными жемчужинами, пришитыми вокруг глубокого выреза. Три месяца мама готовилась к этому шоу, голоданием добивалась шестнадцатого размера. Она уже много лет не выглядела такой хорошенькой.
Мне казалось, что мое платье, составлявшее пару с материнским, выглядело смешно и по-детски. Вместо элегантного пояса были длинные розовые шелковые ленты, вырез был под горлышко, с круглым отложным воротничком. На переднюю часть лифа мама тоже нашила крошечные жемчужинки, но они кругами расходились вокруг моих маленьких бугорков, и я ужасно стеснялась.
Вечером накануне показа, когда мы примеряли наши платья, отец сказал:
– М-м-м. Вы обе восхитительно выглядите. И, по-моему, наша малышка превращается в женщину!
Этого было достаточно. Я бросилась вверх по лестнице, расстегнула платье, швырнула его кучей на пол и упала в слезах на кровать. Он надо мной насмехался, я была в этом уверена. И почему-то у меня болели соски и живот. А через два часа начались мои первые месячные.