От Захарии я вынесла ощущение важности своей работы. Даже если с Ником не все шло гладко, утешением были другие мои пациенты.
Лунесс на протяжении нескольких сеансов все время рассуждала о Нике. Обсуждать это с ней было небезопасно, и я старалась свести разговор на ее собственные ощущения.
Но однажды я все-таки спросила, говорила ли она с ним о том, как я ее лечу.
– Да, – сказала она, – мы только об этом и говорим. Он так здорово вас пародирует.
Это мне очень не понравилось, и не только потому, что я представила, как они вдвоем подсмеивались надо мной. Я знала, Лунесс вскоре надоест Нику, и рано или поздно он причинит ей боль.
На следующий неделе мой пациент, страдающий депрессией, Уильям Свон, принес ошеломляющую новость: его жена собиралась от него уйти.
– Ей пятьдесят пять, а любовнику тридцать один. И никакого стыда перед детьми. Господи! Он только на три года старше нашего сына!
– Для вас это было шоком?
– Я просто вне себя. Я всегда знал, что ей нравились молодые мужчины, но и представить не мог, что она пойдет на такое. Ведь как ни крути, а мы прожили вместе почти тридцать лет.
– Вы считаете, что брак следует сохранять, даже если он неудачен? – спросила я в конце сеанса.
– Девиз на нашем фамильном гербе – «Пусть нас судят по нашим поступкам». Приличие и честность для меня все.
– И вам наплевать на чувства?
– Да.
В какой-то мере я была даже довольна, что Лунесс искала свой шанс с Ником, даже если ей придется позже раскаиваться. Разумный риск пациентов меня устраивал, хотя я знала, как легко попасть в неприятную ситуацию и как трудно из нее выбраться. Это я хорошо знала из-за мамы.
Когда мне исполнилось семь, у моей бабушки один за другим случились несколько ударов, после чего за ней требовался постоянный уход. Брат моей матери жил в Милуоки, дедушка уже умер, и у мамы не хватило духу отдать бабушку в дом престарелых. Так что каждый день с десяти до трех мама бегала по магазинам, стряпала, убирала у бабушки, стараясь не замечать потока оскорблений.
Когда я стала подростком, моя красивая и талантливая мама уже была конченым человеком, и я ненавидела ее за то, что она это допустила. Я бывала вне себя от звука тяжелых маминых шагов по деревянной лестнице. Я знала, что плечи ее тяжело опущены, а грудь свисает почти до талии; я знала, как она вздохнет, копаясь в сумочке в поисках ключа; знала, что она опять слишком много ела, чтобы хоть как-то скрасить себе жизнь. Меня все это приводило в ярость, и я нарочно не вставала, чтобы помочь ей втащить в дом тяжелые сумки.
Мне часто приходило в голову, что первый же бабушкин тромб поразил именно маму, уничтожил ее. Я ненавидела свою мать за то, что она молча сносила брань, что принесла себя в жертву; кроме того, я очень боялась, что она может поставить меня перед таким же выбором. Она хотела, чтобы я угождала ей – готовила ей горячий шоколад по вечерам, смотрела с ней вместе телевизор, принимала ее сторону в их спорах с отцом. А я не оправдывала ее ожиданий.
Много позже я осознала, что стремление понять тончайшие нюансы в настроении моих пациентов было обратной стороной моего упорного нежелания понять мать, Ее страдания были для меня непосильной ношей; теперь я пыталась искупить это, облегчая страдания других.
Стояла типично летняя погода – дни были такие жаркие и сухие, что воздух обжигал внутри машины. Я выбирала одежду без рукавов, закалывала повыше волосы.
Я совсем не удивилась, когда однажды ко мне пришла Лунесс, вся в слезах, и объявила, что Ник перестал с ней встречаться.
– Он сказал, что мы не подходим друг другу, но я-то знаю, что это все из-за моей полноты. Мое тело отвратительно. Я себя ненавижу.
– Думаю, что причина ненависти в том, что не вы сами приняли решение. Но позвольте вам напомнить, что по отношению к нему у вас были кое-какие нехорошие предчувствия.
Про себя же я подумала, что без него ей будет лучше.
Когда мы встретились, Ник не завел разговора о Лунесс, так что я стала расспрашивать его о семье.
– Отец мой желал абсолютного повиновения, – сказал он. – И мачеха, и я должны были в точности выполнить его приказы. Напряжение воцарялось с того момента, как он подъезжал к дому. Ужин всегда был уже готов. Мои уроки сделаны. Если он не был навеселе, мы могли рассчитывать, что ужин пройдет без ссоры, но никогда не были уверены, что он не вспылит. А тут еще моя мачеха.
Ник внезапно замолчал, и было в его тоне что-то такое, что заставило меня задать ему вопрос:
– А что мачеха?
– Иногда мы бывали слишком близки…
Я ждала, но он больше ничего не сказал. Несколько минут прошли в молчании, потом я не выдержала.
– Что вы этим хотите сказать?
Он медленно вынул из пакета бумажную салфетку, вытер лоб.
– Как-нибудь в другой раз, – произнес он. Доверие не приходит сразу, успокаивала я себя после его ухода. Будь терпелива, докажи, что тебе можно доверять.
15
Однажды поздним августовским вечером я приехала к Умберто.
– Через неделю я собираюсь на международную конференцию в Париж, – сказал он. – Поедешь со мной?
– Мне бы очень хотелось, но я не могу собраться за такой короткий срок.
– Почему?
– Моя жизнь расписана на месяцы вперед, и мне необходимо подготовить своих пациентов на время моего отсутствия. Мне потребуется на это минимум четыре недели. А сколько тебя не будет?
– Неделю, а может быть, дней десять. Возможно, по пути назад я остановлюсь в Майами, чтобы увидеться с семьей.
А Марисомбра? Мне стало грустно при мысли о расставании, хотя я привыкла к одиночеству и не собиралась менять свою жизнь ради него.
– Без тебя будет скучно.
– Я буду звонить тебе каждый день. Ты еще порадуешься, когда я уеду. По вечерам у тебя будет время, чтобы читать свои книжки.
– Хотелось бы, чтобы мои занятия приносили более весомые результаты, – сказала я.
Несколько раз я действительно уединялась от Умберто, чтобы почитать о больных с пограничным состоянием.