Он сказал, что помнит о посещении Ника. По его наблюдениям, машина Ника простояла на дорожке возле моего дома около часа. Мистер Сливики выглядел очень нервозным, голос его дрожал, когда он говорил, и поэтому казалось, что он что-то пытается утаить.
Андербрук спросил:
– Вы когда-нибудь видели машину мистера Арнхольта перед домом доктора Ринсли до или после той единственной ночи?
– Нет. Но я видел, как та же самая машина четыре или пять раз проезжала мимо.
Я с надеждой подумала, что это, быть может, позволит пожилым женщинам из состава присяжных понять тот страх, который мне внушало это кружение вокруг моего дома.
Прежде чем уйти, мистер Сливики выпалил, обращаясь к присяжным:
– Доктор Ринсли – хороший человек.
Но Атуотер изъяла эти слова из протокола.
Я чувствовала себя настолько подавленной в тот день, что, вернувшись в контору Андербрука, позвонила Умберто и спросила:
– Можно к тебе зайти сегодня вечером?
Мне казалось, что, если проведу с ним несколько часов, я сумею пережить остаток недели. После небольшой паузы он ответил:
– Да, конечно. У меня есть планы, но я все отменю. Следовало ли ему говорить мне о своих планах?
Я бы никогда не позвонила, если бы знала. Но теперь уже слишком поздно. Я уже унизилась. Дома я переоделась в джинсы и спортивный свитер и, прежде чем уйти, пообедала с мамой.
Она пожарила цыпленка, и я заставила себя съесть немного, чтобы не дать ей почувствовать, что труды ее были напрасны. Я извинилась, что оставляю ее дома одну, а сама ухожу к Умберто. Но эта новость ее обрадовала, и она не возражала.
Когда я вошла в дом Умберто, Франк стал лаять, скулить и подпрыгивать от восторга. Я наклонилась к нему и позволила ему облизать меня и обнюхать. Умберто смеялся, глядя на нас, но потом стал каким-то скованным, запинаясь, рассказал, как много работы было в ресторане.
– Извини, – сказала я. – Надеюсь, это не доставит тебе слишком много неудобств.
– Конечно, нет! Я просто… просто… – Он взмахнул руками, а потом опустил их. – Просто я не знаю, что тебе сказать. Я не знаю, о чем можно с тобой говорить.
– Ни о чем, давай не будем разговаривать.
Он приподнял брови, по-видимому, решив, что мне нужен секс.
– Я имею в виду, что мы просто посидим у огня, держась за руки, и не будем говорить ни о чем. Можешь ты сделать это? – На лице его я прочитала облегчение.
– Конечно.
Я смотрела, как он разжигает огонь, и вспоминала ту ночь, на острове, когда мы разбили наши стаканы. Как бы мне хотелось повернуть время вспять! Вернуть ту легкость и непринужденность, когда мы сидели, прижавшись друг к другу, Умберто пел, и мы были переполнены надеждой и оптимизмом. Но все это было до краха, задолго до него. Слова эти постоянно вертелись у меня в голове.
Мы сидели перед камином целый час. Умберто держал меня за руку и медленно ее поглаживал. Довольный Франк спал у моих ног, а я ни о чем не думала, и мне стало легче.
Перед уходом я зашла в ванную для гостей и обнаружила там открытый пакет тампонов. Интересно, как ее зовут, подумала я и практически выбежала за дверь, чтобы Умберто не смог разглядеть моего лица.
Потом я совершила ошибку, посмотрев последние известия по Си-би-эс. Репортер, который обычно сидел прямо позади меня, произнес со ступенек здания суда:
– Дела на процессе, вероятно, будут поворачиваться не в пользу доктора Ринсли. Показания, которые дал сегодня ведущий лечение Ника Арнхольта психотерапевт, прозвучали очень убедительно и весомо. Конечно, самым важным свидетелем по делу будет сам мистер Арнхольт, он будет давать показания через несколько дней.
И зачем им надо было каждый божий день высказывать свое мнение о процессе? Я выключила телевизор, моля небеса о том, чтобы вернулось время, когда каждый мой шаг не анализировался в выпуске вечерних новостей.
«Эти – хуже гиен и ястребов, – подумала я. – Они поедают людей живьем».
58
Такое широкое освещение событий привлекало в здание суда все больше народу. Кого-то влекло любопытство, другие хотели развлечься, а некоторые являлись в суд, как на пикник, с корзинками и зонтиками от солнца.
Атуотер представила еще нескольких свидетелей, а потом показания давал Ник. Глава юридической фирмы, в которой работал Ник, сообщил, что он стал работать хуже в течение этого, предшествовавшего его попытке самоубийства, года. Экономист проанализировал доходы Ника и описал его настоящие и будущие финансовые затруднения. Они даже нашли психолога-специалиста по «синдрому сексуальных отношений психотерапевта и пациента», синдром этот характеризовался довольно расплывчатыми симптомами (депрессия, беспокойство, недоверчивость), которые могли быть отнесены почти к любой психиатрической категории. Психолог заявила, что прогноз для Ника был плохим, и что он, вероятно, не сможет работать еще долгие годы.
Никто из них по-настоящему не знал Ника. Его коллеги воспринимали его как профессионала, умного, сексуального человека, который отлично себя чувствовал, пока не повстречал меня. Психотерапевты воспринимали его как больного, он был невинной жертвой, потерпевшей стороной. Но никто не видел, что он использовал свой ум, чтобы ранить, свою боль, чтобы разрушить. Я была единственной в этом зале, кто действительно о нем заботился, я одна видела трещины в его характере и пыталась их склеить.
И все же, когда психолог подробно аргументировала свои доводы, даже я, которая знала все гораздо лучше, поверила ей. В тот вечер я рано вернулась домой и чувствовала себя настолько несчастной, что даже не смогла поболтать с матерью.
Показания Ника были отложены до последнего из отведенных дней для свидетелей обвинения. От его выступления ждали самых потрясающих деталей, поэтому зал еще больше, чем обычно, был забит репортерами, поклонницами Ника и зрителями, судья Грабб даже попросил некоторых из них покинуть зал. Мужчина в наряде из шотландки и его престарелая жена пришли заранее. Блондинка средних лет уже сидела с блокнотом в руках и была готова делать записи, она смотрела то на Ника, то на меня. Я была так взвинчена, что мне хотелось стукнуть кулаком по оконному стеклу, чтобы просто ощутить, как оно рассыпается на куски.