— Ладно, не будем приглашать, — согласилась мама. — Пойдем сами попьем чайку. Пирог уже остыл.
Мама часто пекла яблочный пирог, но никогда не позволяла есть его горячим.
— Это вредно для желудка, — говорила она. Мама брала пирог, исходящий дурманящим ароматом и выносила его на лоджию, предварительно накрыв белой скатеркой. — Вот остынет, тогда пожалуйста.
— Но это же так вкусно! — возражал Николай Иванович, отщипывая хрустящую корочку, украдкой подобравшись к жене.
Он откусывал маленький кусочек и остаток клал в рот маме:
— Ну как, вкусно?
— Очень вкусно! — улыбалась мама и тут же делала строгое выражение лица. — Но учтите, товарищ Седых, не все, что вкусно, бывает полезным. Все, вы свободны, пост снят!
Николай Иванович, состроив недовольную гримасу, разобиженно отходил от пирога и послушно дожидался, когда тот остынет.
— Ну что, донюшка, пойдем чаевничать?
— Нет, мам, не хочется.
Они все еще стояли у окна, и Алинка рассматривала Витьку, словно пытаясь впитать его образ до мельчайших подробностей, чтоб потом жить этим образом все свои отпущенные судьбой годы. Внезапно Витька поднял глаза вверх. Что она испытала при этом, трудно передать словами. Ее обуял ужас, сердце загремело барабанными раскатами, по коже скользнул противный холодок, и все тело задрожало. Алинке показалось, что в глазах Витьки вспыхнула презрительная насмешка, и она отвернулась.
С этого момента она вся превратилась в натянутую звенящую струну. Стоило заработать лифту, как она прямо-таки физически ощущала приближение Витьки. Однажды она безумно захотела, чтобы Витька ошибся этажом и нажал не ту кнопочку. Может, тогда он, по чистой случайности — ведь вечерами в подъездах часто бывает темно и трудно сразу разобрать, на своей ли ты лестничной клетке, — позвонит в ее дверь. Она откроет двери и окажется с ним близко-близко. Она ощутит тепло его тела. Она увидит его большие оливковые глаза и свое отражение в них. Она услышит его голос…
Подумав так однажды, она уже не могла отделаться от этой идеи. Она засыпала и видела, как Витька стоит у ее двери. Она вслушивалась в его шаги и с напряженным вниманием ожидала звонка. Целыми днями Алинка жила мгновением этой, мысленно тысячи раз проигранной ситуации.
И вот как-то вечером, устав от мучительного душевного напряжения, она села к пианино и медленно стала перебирать звуки. Сердце, ритмично сжимавшееся от тоски, вдруг отпустило — стало легко-легко, будто розовое перышко качается на воздушной волне. Алинка даже забыла о Витьке. Музыка была тем, что связывало ее сейчас с миром. А остальное — так, суета.
Раздался звонок в дверь. Алинка, преисполненная тихой мелодией, не насилуя своей воли, плавно отняла пальцы от клавиш и поплыла к двери. Она все еще улыбалась и напевала, когда увидела перед собой — глаза в глаза — Витьку.
О чем она подумала в тот момент? Да ни о чем! Скорее всего она просто вообще не могла соображать, потому что моментально захлопнула перед его носом дверь.
— Странно, — хмыкнули с той стороны, и по лестнице застучали его каблуки. Алинка стояла спиной к двери, беззвучные рыдания сотрясали ее плечи.
То, что Витька не ошибся, а пришел целенаправленно, не оставляло никаких сомнений. Ему что-то было нужно. Даже того мгновения, на которое они оказались друг против друга, было достаточно, чтобы с четкостью фотокадра в ее мозгу запечатлелась его приветливая улыбка.
«Наверное, он подумал, что я дикарка, что я сумасшедшая, ненормальная. Что у меня не все дома, а по крыше паровоз проехал», — с горечью кусая губы, запоздало мучила она себя. А потом бесконечно вспоминала эту идиотскую ситуацию, и каждый раз щеки ее заливал жаркий румянец.
Спустя три года мама уже была прикована к постели постгриппозным энцефалитом, а папа взваливал на свои плечи все больше и больше работы, чтобы получать так необходимые для покупки дорогостоящих лекарств и полноценного питания деньги. И все равно денег хронически не хватало. В их маленьком городишке не было возможности получить работу, столь хорошо оплачиваемую, чтобы покрыть возросшие в десяток раз финансовые потребности. А переезжать с мамой с обжитого места в другой город было бы безумием.
— Алинушка, — поманила мама к себе дочь ослабевшим от болезни пальцем.
— Слушаю, мамочка, — наклонилась Алинка над исхудавшей, посеревшей и поседевшей в короткий срок женщиной, в которой только и осталось от прежней мамы, что бесконечная ласковая дымка в затухающих глазах. — Тебе принести чего-нибудь?
— Нет, — едва слышно произнесла мама. — Сыграй мне… Что-нибудь… свое…
— Свое? — Алинка скрывала ото всех, что порой, присаживаясь к пианино, уже слышала невероятные кружения звуков. И когда она играла то, что лежит у нее на душе, а кому-нибудь доводилось спросить у нее, чья эта мелодия, она без промедления отвечала, называя любую пришедшую на ум иностранную фамилию.
— Надо же, — изумлялись спрашивающие. — Какая музыка, прямо сердце выворачивает! Вот что значит — железный занавес, ничего не знаем об их культуре.
Алинка вежливо улыбалась, но играть тут же переставала. Иногда ее просили повторить эту же мелодию, но тождества не получалось. Алинка смущенно пожимала плечами и оправдывалась тем, что уже забыла ее.
— Сыграй, донюшка… что-нибудь свое… — тонкая тень пробежала по впалым щекам мамы. Алинка сжалась в комочек. В груди ее все разрывалось, она понимала, что, может быть, это последняя просьба матери, и отказывать, таиться от самого дорогого и самого близкого ей человека в такие минуты было по крайней мере нелепо.
— Я умру… скоро… — будто подтверждая страшные ожидания неминуемого исхода, прошептала одними губами на слабом выдохе мама.
— Нет, мамочка! Нет! — горячо заговорила Алина. Она наклонилась над прозрачной кожей маминого лица и прикоснулась к ней сухими, растрескавшимися на солнце губами. — Ты не умрешь! Папа нашел врача, светило медицины, мамочка…
— Сыграй, Алинушка. — Мать умирала, и умом Алина понимала это, но ровно настолько, чтобы не захлебнуться от горя. Она подошла к инструменту, сняла вышитую крестом, длинную, как рушник, салфетку с черной лакированной крышки, придвинула стульчик и закрыла глаза.
Она прекрасно понимала, что человек может умереть в любом возрасте, но мама, такая родная, милая, нежная…
Алинка встряхнула головой, открыла глаза, подняла крышку и сильным аккордом взорвала невыносимую тишину. Окно распахнулось порывом ветра, будто сама природа ждала, когда Алина выпустит из деревянного склепа всю мощь и всю немощь человеческого страдания.
Мамина душа улетела вместе с последними вздохами жаркого вечера.
И в тот же вечер снова раздался дверной звонок. Алинка открыла дверь, как в прошлый раз, оказавшись лицо в лицо напротив Витьки. Она отошла в глубь комнаты, приглашая проследовать за собой, примостилась на белую простынь рядом с еще теплой, но уже неживой мамой и невидящим взглядом устремилась в заоконную темь.
— Поплачь, — предложил Витька. — Поплачь, будет легче.
Алинка отрицательно мотнула головой, но слезы не удержались в жарких глазах и хлынули по щекам, смывая с них часть неяркого персикового грима, который она накладывала в последнее время, чтобы не волновать маму своим бледным усталым видом.
8
Осень стояла долгая и теплая. Даже странно как-то, что мамы нет, а мир все тот же. Все те же деревья качают тонкими ветвями, все те же облака плывут по желтому, едва тронутому вечерними лучами небу, все те же птицы, собираясь в галдящие стаи, бьют оземь тяжелыми нетерпеливыми крыльями.
Алинка снова и снова прокручивала в памяти день за днем, час за часом, мгновение за мгновением все четырнадцать лет, проведенных под теплым маминым взглядом.