Гроб опустили в яму, по крышке застучали комья рыжей глины. Алинка стояла у самого края неглубокой свежевырытой могилки и следила за тем, как горочка глины в самом центре черной крышки все увеличивается, увеличивается, вот уже осталась на поверхности лишь креповая лента, самый краешек ее. Вот кто-то сыпанул на ленту малую толику земли, но и этого было достаточно, чтобы желтый фон слился воедино, поглотив в глубинные недра ее маму. Сердце кольнуло, Алинка покачнулась, и кто-то ухватил ее под руку. Алинка оглянулась и в растерянности увидела чужое заплаканное лицо.
— Алинка, — одними губами произнесло это лицо, — нет больше с нами мамочки.
— Боже, — прошептала Алинка, непроизвольно отшатываясь. Голос был голосом отца. Это показалось ей самым невероятным, самым глупым фокусом, какой можно было вообразить.
Ночью Алинка старательно гнала от себя воспоминания о процедуре похорон. Но едва лишь она закрывала глаза, как все с особой четкостью и предельной ясностью вставало в ее мозгу. Промаявшись так до утра, она наконец уснула. И там, уже во сне, когда подсознанием она понимала, что это лишь спасительная игра воображения, после которой организм сам найдет способы справиться с болью и вернуться к нормальному функционированию, Алинка дала себе волю. Ей вдруг захотелось с мельчайшими подробностями оживить память. Вот мама смеется, вот она готовит обед, вот она приходит с работы усталая и немного нервная…
Между днем похорон и днем, когда болезнь заронила в ее тело черное всеразрушающее зернышко подкрадывающейся исподволь смерти, прошло долгих два с половиной года подтачивающих организм изнутри страданий.
А началось все довольно прозаично. Обычный день, самый что ни на есть обычный день весенних каникул.
Алинке почти двенадцать. Она думает о Витьке и, конечно же, не мыслит для себя никаких ударов судьбы. Самое страшное в ее жизни потрясение — безответная тайная тихая любовь. Она пытается справиться с этим потрясением, и ей почти удается заглушить неясную тоску музыкальным экспромтом. Почему-то ей становится весело и беззаботно.
Хлопает входная дверь. Это мама, она только что вернулась из магазина.
— Мам, что у нас есть покушать? — громко спрашивает Алина, мама отчего-то раздражается и, повысив голос, отвечает:
— А что сготовила, то и есть. Пора бы уж и самой на кухню заглядывать не только для того, чтобы желудок заполнить.
— Мам, ты чего? — Алинка удивляется. Еще бы! Сколько она себя помнит, мама всегда говорила тихо, вполголоса, и всегда ее доброе лицо украшала улыбка, но сейчас…
— Неужели ты себе в тринадцать лет бутерброд не в состоянии сделать? — продолжает сердиться мама, и Алинка, сглатывая соленый ком в горле, обиженно надувает губы.
— Могу, — кивает Алинка и достает из хлебницы батон, затем открывает холодильник и долго ищет глазами колбасу. Колбаса лежит прямо перед ее лицом на верхней полке холодильника, но разобиженная Алина не видит ее.
— Да куда ты смотришь, бестолочь! — взрывается мама и отталкивает Алину от раскрытого холодильника.
Это уже переходит всяческие границы. Алинка ударяется локтем, тем самым чувствительным местом на сгибе, после ушиба которого долго болит вся рука, о край стола и в слезах уходит из кухни.
— Иди ешь! — зовет мама. В голосе ее уже слышны нотки раскаяния, но Алинке есть больше не хочется. Она садится к пианино и пытается проиграть гамму. Алинка давно заметила, что, когда ей плохо, лучше всякого лекарства помогает музыка.
— Извини меня, — мама смотрит на нее печальными и очень усталыми глазами. — Я не знаю, что со мной происходит. В голове все смешалось. В школе ремонт, и мы целый день драили панели. Я так устала, дочунюшка…
На маминых щеках горит нездоровый румянец, руки дрожат, а лоб покрыт мелкой россыпью испарины.
— Ты не заболела? — обида прошла, а нездоровый вид матери обеспокоил Алинку. Она встала из-за инструмента и приблизилась к маме. Мама стояла, опершись о дверной косяк, и когда Алинка оказалась совсем близко, наклонилась к дочери и поцеловала ее в лоб.
— Нет, донюшка. Устала просто, ты не обижайся на меня. Понимаешь, у нас в школе протекла крыша, залило класс, а директор, вместо того, чтобы кровельщиков вызвать и поменять черепицу, заставляет нас белить наново потолки. В который уже раз! — в сердцах она ударила ладошкой по двери. — Он, видите ли, фанеру положил на чердак и тазик подсунул. Говорит, что больше протекать не будет. Ха-ха, за дурачков держит! А дети сидят на уроке, и на них вода каплет. Какой там каплет — льет как из ведра… — она невесело улыбнулась. — Да ну его, ерунда все это. Вот мне бы отдохнуть немножко. А? — она подняла веки и посмотрела Алинке прямо в глаза.
— Конечно, мамочка, ложись, отдохни. Ты это… не беспокойся, я могу блинов на ужин напечь. Ты полежи, я сама… — Алинка расстелила кровать и бережно уложила маму.
У мамы поднялась температура. На следующее утро врач поставил диагноз — грипп. Выписал лекарства и, отрывая рецепт, сказал:
— Грипп, Мария Ильинична, штука коварная. Главное — постельный режим. Тепло, чай с малинкой или липой. У вас что есть?
— И малина есть, и липовый цвет. Не беспокойтесь, гриппом я уже не раз болела, справлюсь.
— Уверяю вас, грипп — это не так уж и безопасно, — врач встал, положил на стул рецепты, незаполненный больничный лист и термометр, который все это время вертел в руках, заставляя Алинку беспокоиться, как бы тот не выскользнул из его сухих маленьких пальчиков.
— Ну, будьте здоровы. — Доктор вышел.
Алинка закрыла за ним дверь и тревожно прислушалась к маминому дыханию. Все в порядке, решила она и повернулась, чтобы пройти в другую комнату. Раздался скрип постели, дверь в спальню открылась, и из комнаты вышла мама. Вид у нее, конечно же, был не ахти, но все же немного лучше, чем накануне вечером.
— Алинушка, мне надо пойти на работу.
— На какую работу, мама! Ты что, маленькая? Тебе же постельный режим прописали!
— Ну что ты, донюшка, я столько раз болела гриппом, что даже сосчитать сложно. Если позволять себе валяться в постели, то проболеть можно всю жизнь. Стоит только расслабиться, и все, ты сам себе не хозяин. — Мама натягивала колготки и с уверенностью в своей правоте не давала даже вставить словечко пытавшейся хоть что-нибудь возразить дочери. — А потом, директор наш, конечно же, свинья порядочная, но дети тут ни при чем. Каникулы всего-то неделю, и если мы не успеем навести порядок, то они так и придут в облезлый класс. Ну кому это приятно? Правильно я говорю?
— Нет, неправильно, — запротестовала Алинка. Она уже понимала, что мама все равно поступит по-своему. Несмотря на внешнюю мягкость и покладистость, мама умела быть несговорчивой и упрямой.
— Да ладно тебе, — мама смешно проскакала на одной ножке, все еще пытаясь второй попасть в капроновый чулок. Колготы путались, не хотели выворачиваться, и мама по-детски смешно строила гримаски, то и дело вскидывая на дочь умоляющий и немного виноватый взгляд. — Ну, ты посмотри, что творится, а?
— Мам, ну не надо, мам. Пусть он мастеров вызовет, пусть к нему шефы придут. Ты же не маляр-штукатур, у тебя пальцы музыкальные. Да и вообще! При чем тут пальцы! Тебе врач велел дома лежать. Чай пить, лекарств кучу выписал… Мам!!! — Алинка рявкнула так, что мама от удивления отпустила колготки, перестала скакать, как цирковая лошадка, по комнате и замерла, глядя в жесткие глаза дочери. Она обессиленно опустилась на детский стульчик, стоящий в прихожей, брови ее горестно сомкнулись над переносицей, и она тихонечко, как-то по кошачьи всхлипнула, дернув носиком и подтерев его кулачком.
— Ну, мам, мамулечка. — Алина подошла к матери, уткнулась лицом в ее душистые, пахнущие спелой дыней шелковистые и мягкие волосы. — Мамочка, ну, что тебе эта дурацкая школа?
Мама всхлипывала, не отвечая, плечи ее вздрагивали, и Алинке действительно было очень жаль ее. А может, это ревность? Может, Алинка просто ревновала маму к ее работе, к тому, что где-то там есть дети, о которых мама думает, заботится, переживает. Потому что на самом деле работа для мамы — это главное. Это стержень, выпрямивший ее жизнь, это мотор, двигатель, наполнивший ее существование каким-то особым смыслом. Алинке вдруг показалось, что, исчезни сейчас из маминой жизни ее работа, исчезнет и сама мама. В лучшем случае останется серая, бессловесная, безжизненная ее тень.