Больше в комнату, где стоял гроб с мамой, а после остался пустой диван, Алинка не вошла ни разу. Николай Иванович вынес оттуда все вещи уже упакованными. Мамину одежду и обувь раздал соседям, диван подарил одной бедствующей семье. Лыковы жили в соседнем подъезде и каждый год рожали по ребенку. Они не пили, не прогуливали денег, не отлынивали от работы. Они выкладывались на ниве благоустройства милого отечества, но никак не могли свести концы с концами. Их дети спали на матрацах, разложенных по полу, и ели из алюминиевых мисок алюминиевыми ложками жиденькую похлебку.
Кроме дивана, в эту же квартиру перекочевал и старенький ламповый телевизор. Лыковы были безумно рады такому царственному жесту и упорно отказывались от остальных предложений. Николай Иванович все-таки собрал лишнюю посуду, книги, тряпки и, сложив все это в огромный ящик, прикрепил сверху записку — «Для Лыковых». Кроме книжек, горячо любимых Алинкой в детстве, туда же были собраны и ее любимые игрушки. Алинка даже улыбнулась сквозь слезы, представив себе, как будут рады младшенькие Лыковы.
Наверное, можно было бы взять все это с собой, но в игрушки Алинка не играла давно, а книжки болью отзывались в ее сердце, ведь эти странички когда-то листала мама…
Опять звенькнул в соседней комнате стакан. Алинка напряглась, она почувствовала, как проникает в нее что-то необъяснимое и страшное. Игольчатая боль мгновенно охватила всю затылочную часть головы.
Звук размешиваемого сахара, бряцанье ложечки о стеклянные стенки сводили ее с ума. Она задрожала, покрылась холодным потом. Но звуки не прекращались. Они становились все четче и настойчивее. Ко всему прочему, Алинка услышала, как кто-то поднялся с кресла, раздался характерный звук выпрямившихся пружин, и прошел по комнате. Туда-сюда, туда-сюда.
Алинка вжалась во влажную простыню, стиснула зубы и, сильно сжав кулаки, прижала руки к глазам. У них с мамой был одинаковый жест отчаяния и страха.
Алинка сопротивлялась, пытаясь побороть в себе весь этот ужас, внушить себе, что это не более чем слуховые галлюцинации. Но галлюцинации были такими отчетливыми и явственными, что сил для сопротивления не осталось, и когда вдруг скрипнула дверь, тихонечко так скрипнула: уууить, Алинка не выдержала и закричала.
Шаги на мгновение замерли, а потом, громко стуча каблуками по не покрытому ковровой дорожкой полу, кинулись в ее сторону. Дверь ее комнаты распахнулась, и бледная, потная от страха Алинка широко раскрытыми безумными глазами увидела не менее перепуганного отца.
Алинка вскочила на холодный пол босыми ногами, держа в руке край одеяла и прижимая его к себе, вся дрожала голеньким худеньким тельцем.
— Миленькая, доченька… — стакан выпал из рук Николая Ивановича. Ложка, бренькнув, откатилась к плинтусу, но, не обращая на это никакого внимания, Николай Иванович бросился к дрожащему и перепуганному ребенку. — Миленькая моя, не бойся, это я… Солнышко мое, не бойся. — Он прижал ее к себе и гладил по голове жесткой и сильной ладонью.
Лицо Николая Ивановича перестало быть решительным и непроницаемым. Из его глаз покатились горячие крупные капли слез. Они скатывались на Алинкины плечи и, казалось, прожигали холодную омертвевшую кожу. Алинка, не в силах больше сопротивляться, размякла, и затаенное пламя любви и боли вырвалось наружу.
Около пяти минут они стояли так, тесно прижавшись друг к другу, и плакали. Их сердца бились в унисон, и вскоре Алинке показалось, что это не два сердца, принадлежащие разным, пусть и кровно родным людям, а одно большое и горячее. Это сердце, одно на двоих, мощно билось с демонической силой и заглушало своим биением все остальные звуки. Алинка слышала, как из частого и прерывистого нездорового клекота прорастал размеренный и спокойный звук четко работающего механизма.
— Все хорошо, — наконец разрушил воцарившееся молчание Николай Иванович. — Все хорошо, миленькая моя… Мы с тобой теперь должны не подвести нашу мамочку… Мы должны взять себя в руки и начать новую жизнь. Мы ведь любим ее, правда? — Он немного отстранился от дочери и посмотрел в ее успокоенные и сухие глаза.
Алинка едва заметно кивнула. Она не отвела взгляда. Сейчас отвести взгляд от отца было почти тем же, что отвести взгляд от себя самой. Они — единое целое.
— Мы любим ее и не должны причинять ей боль своей беспомощностью и неприспособленностью к жизни. — Он оглядел обои, словно ища там кого-то, и тихо добавил: — Ты думаешь, она нас не видит? Думаешь — нет? Еще как видит! Она с нами, ты ведь тоже чувствуешь это, правда?
— Правда, — согласилась Алинка. Она не врала, действительно она чувствовала это, только не могла так просто и ясно выразить, как это сделал отец. У нее внезапно закружилась голова, и она села на краешек кровати. — Чувствую, — еще раз прошептала она.
Николай Иванович присел перед ней на корточки.
— Так ничего не получится, милая моя. Мы должны взять себя в руки. Да… — он посмотрел на дочь и запнулся. — Ведь горе должно кончаться? Где-нибудь оно должно кончаться, как ты думаешь?
Алинка снова кивнула, ощущая, как от его слов в душе поселяется не то чтобы спокойствие, а какая-то уверенность, что горе действительно должно кончиться. Иначе и быть не может. Иначе незачем продолжать жить.
— Давай договоримся. — Он взглянул на нее с некоторым недоверием, и Алинку это немного обидело. — Мы сильные! Мы очень сильные! Мы с тобой неимоверно сильные, и нет такой беды на всем белом свете, которую мы с тобой не смогли бы одолеть.
Он решительно поднялся с корточек, гордо выпрямился и снова посмотрел по сторонам.
— Мы сейчас быстренько встанем, умоемся, позавтракаем и займемся делами. Так?
— Так, — согласилась Алинка. Она машинально поднялась с кровати и тут вдруг вспомнила, что на ней совершенно ничего не надето. Она быстро прикрылась одеялом, и Николай Иванович деликатно отвернулся, подойдя к окну и всматриваясь в дождливый окоем.
Алинка влезла в накинутые на стул джинсы, натянула сверху вязаный мамин свитер и пригладила рукой разметавшиеся волосы. Она совсем успокоилась. Ей нечего бояться. Они вдвоем с отцом должны жить и добиваться успеха ради маминой памяти.
— Я сейчас должен буду отойти.
Алинка на миг замерла, но тут же пришла в себя. Надо, так надо. Чего ей бояться?
— Приду к двенадцати, — Николай Иванович повернулся к ней и как бы испытывающе посмотрел в лицо. — Сейчас, — он мельком взглянул на часы, — без четверти девять. За три часа ты должна будешь приготовить что-нибудь в дорогу. Можешь пожарить курочку, нарежь хлеб, огурчиков помой, ну, — он подошел к ней и по-отечески поцеловал в лобик, — ты уже взрослая и вполне самостоятельная барышня. Разберешься?
Алинка поправила на плечах свитер и грустно улыбнулась.
— А ты?
— А я… — сказал Николай Иванович, снова отходя к окну и думая, что ему непременно необходимо зайти на кладбище и взять с могилки жены хоть маленький камешек, а потом… — Я тоже не останусь без дела. Мне надо забежать к Ворониным, они обещали выплатить сегодня оставшуюся сумму.
Воронины купили у них дачу. Задарма почти, но времени торговаться не было.
— А еще я забегу в часть, там выписали мне машину. Потом подъедут ребята и загрузят багаж, — он кивнул в сторону стоящих горой тюков. — Проследишь?
— Прослежу, — согласилась Алинка. Ей нравилось, что можно будет заниматься делом, что дел так много и, значит, некогда будет страдать и мучиться. А еще ей нравилось, что отец ей доверяет, совершенно как взрослой. Пока болела мама, Алина хоть и вела хозяйство, но все равно была младшей и подчиненной. А теперь — на равных.
— Я буду ждать машину на вокзале в половине десятого. Там ребята помогут мне все это поставить в контейнер, и на этой же машине я вернусь домой. На все про все, я подсчитал, у меня уйдет три часа… Алинушка, — Николай Иванович шагнул в ее сторону, и Алинка поддалась силе его притяжения. Он снова обнял ее крепко-крепко и, накинув брезентовую плащ-палатку, вышел из квартиры.