— О, прости… — она отшатнулась от казана и вручила Алеку тушёнку, надеявшись, что она всё сделала правильно.
— Да, готовить я умею, — она усмехнулась и раскрыла ладошки, — смотри, даже все пальцы сохранила к своим тридцати годам, — она посмеялась, глядя на выражение лица Лестера, — Но про подгорелую морковь и масло впервые слышу. Интересно!
Ей и впрямь было интересно. Мужчина учил её готовить! Подумать только! Пенни опять задалась вопросом — а было ли что-то, что Лестер не умел?
Она с удовольствием слушала и смотрела за движениями мужчины. Он готовил плов. С тушёнкой. Даже мясо было уже готовым! Да, много ума не надо… но Пенни бы не додумалась до тушёнки, если честно.
— Да. Испанские блюда… я не скажу, что умею много, отец всё же предпочитает английскую еду, но я кое-что умею. Как-нибудь угощу тебя, — она забылась. Пенни смотрела, как Алек засыпает рис и приправы и накрывает крышкой казан. И она забылась. Это её "угощу как-нибудь" было неожиданным и для неё самой.
Знакомые мотивы испанской музыки переключили её внимание, давая возможность уйти от ответа, если у Алека появились бы вопросы на счёт её оговорки. Пусть это был мотивчик испанской попсы, а отнюдь не какой-нибудь жаркой сальсы, но это её очень порадовало. Она метнулась к приёмнику и сделала чуть громче.
— У нас теперь есть время, чтобы…потанцевать, не так ли? — она кокетливо изогнула бровь и повела бедрами. От звуков музыки по телу вдруг пробежали мурашки и девушка широко улыбалась, обнажая зубки. Вот уж на кухне Лестера она не ожидала услышать "Despacito".
Музыка играла четко, но периодически слышно было шипение. Всё же это не остановило Пенни, и она, завязав узел на футболке и закрепив его под самой грудью, оголила живот. Теперь футболка сверху сидела ещё свободнее и горловина съехала на бок, оголяя ещё и плечо. Штаны подвернула и спустила на бедра, пожалев, конечно, что на ней не юбка. Распустила свои волосы, сняв резинку. Затем она сначала скромно, а потом всё увереннее стала перебирать босыми ногами и двигать бедрами пританцовывая.
— Эй, Алек, пошли танцевать? — она подошла к мужчине и взяла его за руку, — vamos! — со смехом она потянула его на себя.
Oh, tъ, tъ eres el imбn y yo soy el metal
Me voy acercando y voy armando el plan
— Что? Неужели есть то, чего ты не умеешь, guapo? — она на миг положила его руки на свои бедра и тут же со смехом убрала их, увеличив расстояние между ними.
Des-pa-cito
Quiero respirar tu cuello despacito
Испанский. Пенни часто переходила на него. Эта привычка досталась ей от матери. Изабелл Касо, мать Пенни, до замужества прожила в небольшой деревушке возле Мадрида. Её семья содержала ферму, а по выходным продавала собственные товары — овощи и мясо, на рынке в Мадриде. Изабелл туда всегда ездила с отцом и старшей сестрой Кларой. Иногда, отец позволял дочерям поразвлечься и они убегали вместе с другими детьми торговцев, играли во что-то, пели песни и танцевали до позднего вечера. Там и заметил её Джон Льюис, оказавшийся в Мадриде в командировке вместе со своим отцом. Джон как раз вникал в тонкости ведения дел в издательском доме, где работал его отец.
А в один из вечеров он прогуливался по улочкам Мадрида и услышал музыку и звонкий смех девушек. На тот момент Изабелл было всего 17 лет, а Джону 27. Дальше всё как в сказке. Как в классическом любовном романе.
Джон уехал через неделю, оставив Изабелл со слезами на глазах. Они переписывались ещё год, до того, как Джон смог вернуться в Мадрид и забрать Изабелл в Лондон, предложив выйти за него…
Мать Пенни быстро освоилась в Лондоне, язык она начала изучать с момента знакомства с отцом, хотя какое-то время Джону приходилось общаться с ней на испанском даже после переезда в Лондон.
Пенелопа же с рождения слышала два языка — английский и испанский и свободно говорила как на одном, так и на другом, но по понятным причинам чаще использовала английский. Однако, на семейных посиделках они часто болтали на испанском. А мать, бывало, забывалась и переходила на испанский, когда жарко рассказывала о какой-нибудь книге покупателю в книжной лавке. Хоть она и извинялась, но никто никогда не считал это чем-то плохим. Определенно, в испанском был свой шарм.
Теперь и Пенни забывалась и то и дело вставляла испанские словечки. Это говорило о лёгкости на душе. Ведь расслабиться и забыться иногда бывает очень сложно…
Pasito a pasito, suave suavecito
Nos vamos pegando, poquito a poquito
Que le enseсes a mi boca
Tus lugares favoritos
Она звонко смеялась, пока крутилась вокруг Алека в своём озорном танце, по привычке приподнимая ткань штанины, забывая, что на ней не юбка. Её глаза поблескивали радостью, а волосы рассыпались по плечам, которые она с кокетством поджимала. Иногда она подходила к Алеку вплотную, так близко, что ощущала тепло его кожи, и забавлялась тем, как он тянулся к её губам. Казалось, так все мужчины делают, когда девушка танцует близко, когда дразнится…
Мелодия кончилась и из приемника теперь доносилась какая-то мелодичная музыка.
— Кажется, достаточно с вас, мистер, — она улыбнулась и развязала узел футболки, ткань тут же скрыла живот, — теперь я знаю, что ты умеешь не всё, — дыхание Льюис было чуть учащенным от энергичного танца.
Алек
Пенни мыла в чаше рис под струей воды. Капли отскакивали ей на руки и лицо, девочка смешно морщилась. Алек вспоминал отчего-то, как ловко (учитывая все, что он успел о ней узнать) она всадила топорик в пень, с какой гордостью и торжеством сияли ее глаза. Там, в его одежде, растрепанная с припухшим после дневного сна лицом, она не казалась чужеродной в привычном ему диком пейзаже. Алек отчаянно гнал эти мысли, но напряженное тело все еще ощущало дрожь от ее ладони, игриво скользнувшей вдоль застывшего от касания камнем пресса.
"Играешь со мной девочка? Уже не боишься?" — пронеслось в голове, когда она вновь смешно сощурив глаза ляпнула что-то легкое, так отличавшееся от ее вчерашних речей. Вся она будто была другой, словно побывав в его койке, а потом и руках после панической атаки резко переменилась. Лестер не хотел этих перемен. Не хотел, чтобы она увидела в нем что-то, что видеть не должна, чтобы желание узнать его лучше, больше, из простого любопытства не переросло во что-то более упрямо-глубокое. Не хотел, чтобы она привязывалась к нему и еще меньше хотел сам ухнуть в коротенькое это приключения, зная, что все будет, как раньше. Она вернется к людям и цивилизации, а он туда возвращаться не желает. Вот и весь расклад. Диспозиция ясна, передислокация стратегически невыгодна и опасна массивными потерями личного состава нервов.
Даже это ее “я ничего не трогала” звучало совсем не как вчера. Алек догадывался, от чего. И догадки эти ему не нравились. Он позволил ей увидеть больше, чем следовало за фасадом грубоватого лесника, не желающего иметь ничего общего с людьми. Он был слишком собой, когда она нуждалась сегодня в участии и заботе. Вспомнил, как часто оказывался единственной опорой для тех, кто на грани срыва. Вечно ответственный за сопляков и желторотиков. Карма что ли?
"Тридцать? Она сказала тридцать? " — цифра эта казалась заоблачной, не вязалась ни с внешностью, ни с поведением. Алек смотрел озадаченно, почти шокировано и никак не мог найти в ее поступках, словах и жестах даже отголосков зрелой женщины. Он видел ее девчонкой чуть за двадцать, слишком громкой, слишком эмоциональной, слишком активной. Все слишком. Гипербола эта прорывалась в каждом ее жесте, в каждой ужимке. Как могло ей быть тридцать?
Обещание непременно угостить его испанской кухней резануло слух.
"Так и думал, что к этому все идет. Прекращай, Лестер. Не хватало, чтобы она в самом деле решила остаться здесь, налаживать твой холостяцкий быт".
Конечно, мысль о том, что эта жаркая и притягательная девочка поселится в его койке, была приятной, но все остальное… Алек не был готов привести в дом женщину. Не теперь. Не факт, что вообще когда-либо еще в жизни. Ему хватило опыта, чтобы понять, почему нельзя доверять кому-то так сильно, чтобы подставить спину. Точно не женщине. Какой бы хорошенькой она не была. На самом деле даже, чем хорошее, тем хуже. Опаснее и более рискованно. А Пенни была очень хорошенькой, даже тот факт, что вчера он получил ее тело, не охладил жара и Алек постоянно ловил себя на мыслях о ее губах, руках. Слышал отголоски вчерашних хрипов в ее смехе. И от этого всего тело каменело, а в голове туманилось. Он хотел ее ничуть не меньше, как ребенок, впервые попробовавший шоколад и теперь не желающий есть что либо еще в этой такой горькой жизни. Сладкая, яркая и такая солнечная, она посмела освещать собой эту комнату, наполняя энергией и смехом. Заразительным, звонким и таким притягательным. Он отзывался в груди Лестера чем-то тягучим, расширяя ребра и будто заставляя растягивать губы в улыбке.