То есть, если посмотреть на мой род по женской линии, что происходит? Меня не научили. Как ты можешь отдать то, чему тебя не научили? Все-таки бабушка для девочки – это иное. А мама моя никогда не спросила: «А что бы ты хотела? А как ты к этому относишься?» Она только командовала. В результате, если мне нужно было чего-то добиться, я могла только так говорить: «Я больше не пойду в бассейн (как я описываю это в предыдущей книге), я пойду и буду заниматься фигурным катанием, балетом. Я не буду играть на аккордеоне, потому что я девочка, покупайте мне фортепиано». Вот такой категоричный тон мама понимала, другого не понимала никогда. Недаром Максимилиан всегда называл меня: «Эх, ты мой пятилетний план». И он смотрел в корень в этом плане.
С Настей же я в детстве проводила очень много времени. Мы с Максимилианом всегда сменяли друг друга, потому что Настя очень плохо засыпала, у нее были страхи. Я все никак не могла провести параллели: откуда это идет? Сейчас я абсолютно точно понимаю, что эти ее страхи были тоже проявлениями страшного заболевания, которое она унаследовала от своей семьи по папиной линии.
Я читала ей сказки Пушкина каждый вечер, она это обожала. Конечно, я все это читала по ролям, конечно, для нее это было удивительно. Больше всего она, владея тремя языками в совершенстве, как я уже говорила, любила наши мультики: «Бременские музыканты», фильм «Морозко» и прочие. Иногда меня заменял Максимилиан, потому что выдержать это было трудно. Настя, чтобы заснуть, заставляла всех лежать с ней в кровати, включая няню. Няне, конечно, не разрешалось лежать в кровати, она сидела на полу рядом, держа Настину руку. Это была процедура, господа, это была процедура!
Я потом много анализировала и пыталась докопаться до истины: где лежит секрет? Что я не смогла дать своим детям? Я старалась как могла. Я старалась быть с ними друзьями, то, чего у меня никогда не было. С папой – да, я была другом, но с мамой никогда. И так как не было отражения женственности, меня этому не научили, так я и бегала мужиком, мальчишкой каким-то, понимаете? И поэтому я чувствовала себя всегда в мужском роде. Очень смешно.
Совсем недавно друг прислал мне видео моего шоу с Дибровым. Потрясающее шоу мы с Димой сняли. Это было так захватывающе, он правильные вопросы задавал. И вот это шоу идет, и все так великолепно, мы про любовь, про романы, и я такая сижу и искренне-искренне под самый конец говорю: «А вообще-то я мужчина». Это был конец шоу. Это было сногсшибательно. У Димы глаза как тазики. Мы говорили про любовь, про всех моих мужиков, но вот это ощущение, что я мужчина, меня никогда не покидало.
Поэтому что же я могла дать Насте и Мите? Моя мама рылась на моих полках. У меня не могло быть никаких секретов от нее. Просто это был какой-то концлагерь. Только сейчас я понимаю, насколько я ей благодарна за то, что у меня был порядок во всех домах. Я пыталась этому учить детей. Они меня за это ненавидели. У них всегда был бардак, они так и живут в бардаке по сегодняшний день. Я в каких бы дворцах не жила, у меня всегда все стояло и стоит по полочкам. Я обожаю порядок, считаю, что если у тебя снаружи порядок, то и внутри, если внутри согласие с самой собой, то, естественно, будет порядок и в доме, а не «мясо» какое-то, бардак в башке.
Но при этом, когда я воспитывала своих детей, я никогда к ним не относилась как к своей собственности. Для меня они всегда были отдельными личностями, я их любила и люблю. Я их уважаю. В результате за все это Митя, помню, ругался и меня очень обидел:
– Ты была совершенно хреновой матерью, ты никогда не рылась в моих шкафчиках, в моей комнате, ты никогда не искала, есть у меня там наркотики или нет у меня наркотиков!
– Митенька, мы же с тобой серьезный разговор по этому поводу всегда вели, и мы всегда договаривались, если вдруг у тебя что-то такое будет, ты мне об этом скажешь, чтобы я хотя бы находилась рядом с тобой, чтобы ты не сдох. Будешь наркотики пробовать – я с тобой буду. Хотя сама ничего не пробовала, но я буду с тобой, я боюсь, что ты умрешь.