И вот здесь появляется Дэвид Водлов из «Кайден ITG», который потом уволит меня за мой отказ сниматься в сериале «Вавилон». Появляется он только в районе 4 часов утра. Кто его разбудил и каким образом его привезли в Cedars Sinai, я не знаю. Появляется Дэвид, рассказывает, кто я такая. Объясняет врачам: «Максимилиан Шелл, муж этой женщины, у нас такие страховки имеет, что мало никому не покажется». Отдает временно свою страховку. Я пролежала в этой отвратительной комнате за занавеской 4 часа 30 минут, ко мне никто не подошел. Мне никто не помог. Мне никто не поднес и стакана воды! В России такого быть просто не могло! Варвары!
И после слов Дэвида вокруг меня сразу же стали суетиться миллионы людей. Мне сделали укол один, другой, и я уже летала в полном кайфе. Переложили на другую постель и помчались через огромное количество коридоров с бешеной скоростью, чтобы исследовать меня вдоль и поперек и собрать все необходимые анализы…
После этого, я клянусь вам, в эту комнату вошли примерно 35 разных врачей. Они стояли и смотрели на мои рентгеновские снимки, где не было вообще никаких переломов. И они стали разговаривать между собой. Ну как же такое может быть? Это же чудо. Я понимала. Говорили очень тихо: «Этого же просто не может быть, машина же по ней проехала. А как она могла по ней проехать, если у нее переломов нет никаких? Она, в принципе, может сейчас встать и пойти домой». Я это слышала.
И вдруг мне задают вопрос: «Так это что получается, вы та самая известная красивая русская, которая умирала у нас в госпитале ровно 1,5 года тому назад из-за неправильно удаленного зуба, заражения крови и газовой гангрены?» Я сказала слабым голосом: «Да, это я». Возникли всеобщие аплодисменты. Люди засмеялись, и один из них сказал: «You cannot kill a Russian woman» («Русскую женщину убить невозможно»).
В районе 05:30 меня забирают. Саша Годунов не уехал, он на своих руках перенес меня в свою огромную машину (у него был длинный кадиллак), практически положил меня и повез в Беверли-Хиллз по моему адресу.
Звонок в дверь. Встрепанная Крис в 6 утра открывает дверь. Саша не говорит ничего. Она в шоке. Ее хозяйку безумной красоты длинноволосый мужчина берет на руки и несет по коридору через весь дом и все комнаты и аккуратно укладывает ее на постель. Говорит: «Спасибо», и уходит. Крис тогда вообще ничего не поняла. А я сказала только одно: «Пожалуйста, принеси мне телефон, я должна поговорить с Максом».
Макс в это время был в Европе, находился на съемках. Я позвонила ему домой в Мюнхен, и, как ни странно, он все еще находился дома, хотя времени было 2 часа дня. Он снял трубку. И вот здесь, как всегда, Макс вспоминает, что в самых страшных ситуациях я абсолютно спокойна. И я говорю ему своим спокойным голосом: «Максимилиан, по мне проехала машина. Да, это так. Но со мной все хорошо. И переломов нет. Мы поговорим после того, как я чуть-чуть отдохну».
После этого начались отвратительные процедуры: полицейские, допросы, разговоры, как, что, чего. Я никогда в жизни не подавала в суд на Одри Канн, потому что я в действительности к ней очень хорошо относилась. Мне сказали, что на нее подает в суд сам штат Калифорния, потому как пострадали два человека и один из них мертв. Это было ужасно.
Потом меня снова и снова обследовали врачи. Мне сказали, что у меня есть целый год для того, чтобы выдвинуть обвинения. Они объяснили мне, что моя ситуация с позвоночником очень серьезная, что да, переломов нет, но что удар был такой силы, что сместилось вообще все, абсолютно все, и могут возникнуть крайне плохие последствия. Настолько плохие, что, может быть, я даже не смогу ходить. Но это врачи, и это их, как бы сказать, право – пугать пациентов и людей.
Что я хочу сказать: через год я стала терять гибкость, очень быстро и очень сильно. Мне, конечно, пришлось поменять мои упражнения. Я стала заниматься очень серьезной йогой, которой занимаюсь до сегодняшнего дня. Я работаю над своим телом каждый день. Я не позволяю ему лениться. Я сохраняю свою гибкость. Многие вообще удивляются, что в своем возрасте я могу делать такие пируэты. Я сохраняю свою гибкость, насколько могу. Но это нечеловеческий огромный труд.
Я никогда не хотела ничего плохого Одри Канн, я никогда не забуду, как где-то через год я ей позвонила – я не знала, что происходит, я не тот человек, который будет копаться в какашках, я просто хотела поговорить с ней, потому что она для меня была близка. У меня не было на нее какой-то злости. Но она закричала на меня в истерике: «Что звонишь? Ты хочешь узнать, как мне плохо, что у меня вообще ничего нет, что меня вообще всего лишили, что у меня отняли водительское удостоверение?» Ну а вы понимаете, в городе Лос-Анджелесе, где нужно ездить 90 км в одну сторону, 90 в другую и нет никакого транспорта, ты просто калекой становишься, если не можешь водить машину. Она кричала: «Я потеряла работу, я потеряла все! Идет суд надо мной! Что ты звонишь? Хочешь услышать, какая я несчастная?» – и бросила трубку. Мне было так грустно…