— Сегодня ночью.
— Почему ночью?
— Я ночами читаю, больше некогда.
— А читал-то что?
— Новый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, том семь.
— Книгочей х…! — выругался Калистратов и, попросив товарища обождать, отправился обратно в свой кабинет.
Степан проводил зампредседателя недоуменным взглядом: чего он на словарь-то обозлился?
Лешу и Богдана Степан обнаружил у двери Наламы.
— Опять молиться взялась, — доложил Каманов.
— Вы чего здесь, а не внутри?
— Нас там в сон клонит, — был ответ.
Сообщив о разговоре с Калистратовым, Степан отправил ребят в райчека. Сам он туда возвращаться не намеревался и потому сказал Леше, с которым жил в одной комнате, чтобы тот получил в отделе заодно и его паек. После того как товарищи ушли, Степан тихонько толкнул дверь и увидел то же, что час назад: друг напротив друга сидели, раздвинув колени, две неподвижные фигуры. За окном стало темно. Свеча была теперь единственным источником света. Степан тихо прикрыл за собой дверь и остался стоять на пороге.
Прошло какое-то время, и Налама поднялась с пола. Величавая, она посмотрела на Линникова как царица. Как он мог принять ее за чокнутую? Степан подошел к старухе и протянул ей бумагу.
— Товарищ Калистратов просил вам передать новую «охранку».
Налама, взяв документ, кивнула головой.
— Извините. Ошибочное впечатление.
Старуха, кивнув еще раз, пошла с бумагой к сундуку.
— Бывает, сделаешь упрощенное заключение, — оправдывался Степан, сам не зная зачем. — Недостаток образования. Вот кончится война, пойду учиться. Теперь такая возможность есть для всех, кто тянется к знаниям. Я с детства тянусь. Читаю все подряд.
— Я не думаю, что читать все подряд — хорошо, — наконец подала голос Налама.
— Так выбирать-то не приходится, — обрадовался Степан ее отзыву. — Читаю, что под руку попадет. При обысках у «бывших» хорошие книжки попадаются. Сунешь за пазуху и ходишь с ней, пока не вычитаешь…
— А что, так можно — совать за пазуху вещи при обыске? — спросила Налама и перевела взгляд на грудь чекиста. Линников и забыл, что у него под рубахой все еще лежала брошюрка Симаковой. Он покраснел и пробормотал:
— Так это ж книги, не бриллианты же…
— Книги могут быть дороже бриллиантов.
— Вы имеете в виду сердечную привязанность? Это верно. Это я и по себе знаю. Только вы забываете, что мы имеем дело с врагами народа. Какое может быть к ним сочувствие? — оправдываясь, он двинул руку к спрятанной книге, но старуха его остановила.
— Можешь мою книжку оставить у себя.
Взбодренный легкостью, с какой уладилось неприятное дело, Линников спросил:
— Хочу вот полюбопытствовать, что за записку вы носите у себя в коробочке?
Налама пристально взглянула на чекиста и проговорила отчетливо, как учительница:
— Слова там такие: «кажется все, в том числе — одиночество».
Степана прокололо разочарование. Глупость какая! Дурацкие слова не просто ему не понравились, они почему-то вызвали в нем тихое бешенство. Он вгляделся в Наламу: какая это, к черту, царица? Перед ним стояла маленькая старушка в нелепом красном балахоне. Неприятно выделялась ее непропорционально большая голова — уродица цирковая, а не царица.
— Чушь это, брехня! — бросил он зло старухе. — Кажется-то как раз наоборот: кажется, что ты не один, раз имеешь родню и товарищей. — И добавил с превосходством: — Пока у черты не окажешься.
— У черты можно увидеть белый огонь, — сказала Налама, глядя ему в глаза.
Степан почувствовал, как на дне его памяти забилось какое-то смутное воспоминание.
— Белый огонь? Я где-то об этом читал.
Налама прищурилась.
— Где?
Воспоминание билось, как мотылек о стекло, но пробиться на поверхность не могло. Налама спокойно ждала.
— Никогда ничего из прочитанного не забываю, а сейчас забыл, — растерянно признался чекист. Старуха не спускала с него глаз.
— И давно читал?
— И этого не помню. Чертовщина какая-то, ничего не помню, как в дыру все провалилось…
— Значит, у черты ты уже побывал, — размеренно произнесла Налама. — Тиф?
— Ну да. — нехотя подтвердил Линников.
— Вот там ты его и видел.
— Кого? — машинально переспросил он, хотя догадался, о чем это она.
— Ты видел белый огонь. Читать о нем ты не мог.