Я думаю, что в Надином изложении история кенергийской рукописи выглядела бы другой. Можно не сомневаться, что ход событий имел бы у нее ясный смысл и, согласно правилам, шел от завязки к развязке. Стремление все понять и объяснить крайне уязвимо, и это доказал тот факт, что Надя свою «документальную повесть» так и не написала. Двенадцать лет спустя в амстердамском кафе «Де Ярен» она призналась мне, что отказалась от своего намерения, потому что перестала понимать смысл кенергийской истории. Я бы выразился иначе: она перестала видеть в этой истории тот смысл, который она в нее вкладывала.
Надя видела «кенергийскую цепь», тянувшуюся из прошлого в настоящее, чтобы донести до нас по эстафете некое важное «откровение» — раскрыть нам «тайны жизни». И вдруг эта картинка исказилась до неузнаваемости: сцепление некоторых звеньев «цепи» оказалось иллюзорным, а сама она искривилась и неожиданно оборвалась. В сущности, возникла другая картина, где отпечатался иной смысл, и он соответствовал больше моим, а не Надиным представлениям о жизни. Потому так и получилось, что об «Откровении огня» рассказала не она, а я. Присущие этой истории «нелепости» вызывали у Нади разочарование, меня же они, наоборот, — привлекали.
Многомерность и многослойность прошлого и присущий жизни хаос, проявившийся в событиях вокруг «Откровения огня», представляются мне не менее интересными, чем сама кенергийская рукопись. Что еще показательно в ее истории, это разнородность реакций на нее. В своем рассказе о судьбе «Откровения огня» я сознательно отвел важное место Аполлонии, так и оставшейся равнодушной к попавшему в ее руки уникальному манускрипту, и Соне, возненавидевшей эту книгу. Без таких реакций кенергийская история предстала бы в неверном свете.
Не все загадки можно разгадать, наше понимание действительности весьма ограниченно, и не все соединено со всем — в истории «Откровения огня» это проявилось очень отчетливо. Здесь часто срывались замечательные планы, хорошие намерения оборачивались бедствиями, достойные не получали по заслугам, а дурное давало в будущем добрые всходы — иными словами, логика, здравый смысл и моральные нормы постоянно обнаруживали здесь свою уязвимость в оценке действительности.
Эта история поражает своей парадоксальностью уже с самого начала. Кого не ошеломит тот факт, что в захолустном рязанском монастыре три века тянулась цепь учеников-учителей, о которых никто ничего толком не знал? Их называли кенергийцами, однако, как оказалось, это было по недоразумению. В том, что странных затворников никак не коснулись антиеретические кампании, церковный раскол и интриги, можно было бы увидеть высший смысл, если бы их цепь так бессмысленно не оборвалась как раз тогда, когда религиозные катаклизмы стали стихать.
Странностям, неожиданностям и просто глупостям нет конца. Монастырь сгорел, последний кенергиец погиб, но произошел многообещающий поворот: появилась книга. Ей бы ввести «кенергийство» в национальную культуру, но le livre fatal блуждала два столетия вдалеке от академий и университетов, попадая то в личное пользование, то в спецхран. Цепь посвященных в «тайны» наращивалась дальше звеньями, все более и более отличавшимися от первоначальных: полуграмотный крестьянский парень, дочь рыбака, чекист-книгочей, измученная несчастьями женщина, восторженная студентка-комсомолка. Много сирот, много своенравных личностей, каждая судьба с изломами. Эти люди были далеки от медитаций, но получалось так, что именно они становились владельцами «Откровения огня».
А дальше? Наступает наше просвещенное время, и о феномене «кенергийства» узнают сразу несколько человек, которые могут его оценить: три специалиста по древнерусской литературе и работник Московской патриархии. История переходит на новый виток, но и здесь все наперекосяк. Тот, кто обнаруживает книгу, вынужден о ней молчать; тот, кто ее «вычислил» и был больше других достоин ею заняться, так ее и не увидел, а стать ее публикатором выпадает цинику — и он выпускает уникальный манускрипт как бульварное издание.
Собственно, мне ли было удивляться парадоксам? К ним меня неплохо подготовил профессор Глоун. Студентом я записывал себе в блокнот его изречения. Там имелось такое: «Большая История и малые истории складываются подспудно, и через парадоксы обнаруживает себя то, чего мы не видим. Мы вообще мало видим, даже если очень хорошо смотрим». Среди жертв парадоксов много и их любителей. «Я играл, а ты выиграл», — сказал мне мой профессор после того, как признался, что долго мучился угрызениями совести из-за своего влияния на меня.