— Филимон…
— Знаю, — перебил Леонида отец Михаил звонким, молодым голосом. — Садись.
Ноги сами повели Леонида к огню. Когда он опустился на корточки, его окатили сладкие пары, поднимавшиеся из котелка. Щекотнуло в носу, в горле. Знаменец сел на землю и совсем размяк.
Отец Михаил неторопливо снял котелок с треножника. «Голыми руками хватил и хоть бы что!» — поразился Леонид. Налив варево из котелка в кружку, старик отпил из нее и передал ее молодому монаху.
— Попробуй!
Знаменец принял ее, глотнул питье, и у него сразу загудело в жилах.
— Брага-то у тебя, видать, не простая… — встревожился Леонид.
— Не брага это, а медок, — поправил отец Михаил и вдруг спросил в упор: — Первый раз кровь видел?
— Первый.
От воспоминания о своем монастыре и брате Поликарпе у Леонида пропала истома. Поликарп воспротивился бандитам, и один из кочаров зарубил его на глазах у братьев. Далека была теперь от Леонида кровь Поликарпа, но достала его. Он почувствовал у себя на лице ее горячие брызги, словно тогда она попала на него, а не на убийцу. Щеки его загорелись, ум воспалился, и он заговорил лихорадочно, путано, как не говорил никогда прежде:
— Был там один зверь, кабан поганый, мерзкая гадина. Хоть бы утерся. Морда в крови брата Поликарпа, а он хоть бы утерся. Брат Поликарп корчился, орал. Господи, мученичество какое!.. Стояли у церкви, на брата Поликарпа смотрели. Бандиты со всех сторон. Согнали нас к церкви, держали. На брата Поликарпа смотреть заставляли. Брат Поликарп вопил, корчился… Я стоял сзади всех. Рядом — один из изуверов, тоже смотрел. Я юрк ему за спину и побег, он же и ухом не повел. Кровь его захватила…
— Ты иль чадо монастырское? — спросил отец Михаил.
— Ну да.
— К какому послушанию определен?
— Книги списываю, — сказал брат Леонид и посветлел от нового воспоминания. — Апостол переписал, Псалтырь, Месяцеслов, патерики, теперь Палее Толковой сподоблен. Обитель наша малоимущая, пожертвования скудные, книг мало. Игумен сказал: сами будем книги списывать. Я с малолетства к письму определен. Одиннадцать книг уже списал, Палея — двенадцатая. Вот уж книга-то для ума подъемная. Даст Бог, к Покрову кончу.
— Медленно пишешь, — заметил отец Михаил, ласково взглянув на инока.
— Это оттого, что любовно. У меня каждая буква прочувствована. — Брат Леонид зажмурился, сжал пальцы горсткой, словно ухватил невидимое перо, его рука поднялась в воздух и плавно задвигалась.
— Красиво пишешь, — похвалил старик.
— Так оно и есть, — с серьезностью подтвердил знаменский писец. — Все хвалят. Буквы у меня наструненные, осанистые, всяка строка опрятна, и ошибок не бывает.
— Чего не бывает, так это книг без ошибок, — усмехнулся иеромонах.
— Мои списки без ошибок, — упорствовал Леонид. — Их отец игумен проверял — ни одной погрешности.
— Гордишься?
— Так не собой. Таланты от Господа.
Отец Михаил пружинисто поднялся со своего камня и направился в пристройку. Шаги у него были ровные, словно и не бражничал весь вечер. «Что ж я-то все сижу и сижу?» — спросил себя Леонид и дернулся, чтобы подняться с земли, но тут же осел: голова у него закружилась, чуть не упал. Сидел — хмеля в себе не замечал, а зелье его одолело.
Иеромонах вышел из пристройки, в руках — книга. Он уселся рядом с братом Леонидом и поднял верхнюю доску.
— А вот мое письмо, — сказал он благодушно.
Заглавие было выведено крупным уставом.
— Откровение огня, — прочитал Леонид вслух. — Что за книга такая?
— Мои буквы летящие. Летят со сложенными крыльями, как ангелы, — говорил отец Михаил, словно не слышал вопроса. — Что скажешь?
Только заглавие было уставно, остальное — скоропись. Брат Леонид скривился.
— Спешное письмо. — И стал читать вслух:
— «Падающий в землю, скользящий по сторонам, уходящий в невидимость, возносящийся ввысь, потупленный, прямой, горящий, мрачный, пристальный — изменчив твой взгляд, отроче, и мир меняется вместе с ним. Мир мал, мир велик, мир полон, мир пуст. И кажется, что этот мир один. Кажется, что ты и сам один. Кажется все, отроче, в том числе — одиночество…»
Отец Михаил захлопнул книгу. Брат Леонид отпрянул, словно получил толчок в грудь, и перевел взгляд на старика.
— Что это за книга, отче? Кто сказал такие слова?
— Я сказал.
— Ты?! Дурачишь. Ты их списал.
— Нет, то были мои слова, душа моя, — повторил иеромонах. — А дальше — отца Евлария.