После трех рейсов пламя погасло. Эндрюс, надрывно кашляя, прошел в кабинет и распахнул оба окна. Надо будет сообщить об этом епископу. Пожар был не настолько серьезен, чтобы ставить в известность пожарную охрану, но епископу следует знать, что произошло. Пошатываясь, он вернулся в коридор, попробовал вздохнуть поглубже, но от этого кашель начался еще сильнее, вплоть до рвотных спазмов. Не в силах стоять, Эндрюс опустился на колени. Через некоторое время приступ прошел, и он поднялся. Тем временем дым из кабинета вытянуло на улицу, и священник смог заглянуть в комнату.
В кабинете царил хаос. Все книги отца Селвэя, аккуратно расставленные на стеллаже у дальней стены кабинета, оказались сброшены на пол. Просто чудо, как они все не загорелись. На специальной подставке посреди комнаты, рядом с письменным столом отца Селвэя, лежала распластанная черная обложка Библии, все страницы которой были жестоко выдраны, разорваны на мелкие клочки и свалены в кучу. Они-то и загорелись.
Эндрюс в шоке смотрел на оскверненное помещение. Кто мог это сделать? И зачем? И как? Он весь вечер находился дома и ничего не слышал до последних пяти или десяти минут - да и те звуки были едва различимы.
От остатков дыма на глаза навернулись слезы. Он стер их рукой, но глаза заслезились еще сильнее. Решив не обращать внимания на такие мелочи, Эндрюс внимательно огляделся. По всем правилам, комната должна была полыхнуть как факел. Почему пожар оказался столь незначительным? Подойдя к столу, он взял в руки одну из страниц оскверненной Библии. Страница была мокрой от воды, обуглившейся по краям и липкой на ощупь. Он поднес ее ближе к лицу, чтобы получше разглядеть, и тут же отшвырнул. Подавив рвотный позыв.
Бумага была измазана экскрементами.
Эндрюс посмотрел себе под ноги. Все страницы, все книги, оказывается, каким-то образом оказались изгажены человеческими экскрементами.
Посередине стола отца Селвэя располагался крест из засохших фекалий.
Эндрюс опустился на колени. Его начало тошнить. Конвульсивные, неконтролируемые приступы рвоты сотрясали все тело. Он попытался молиться, но сознание отказывалось переключаться от физиологических мук.
Откуда-то снаружи, может, из открытого окна, послышались странные звуки, отдаленно напоминающие повизгивающий тоненький смех.
17
Утро выдалось не таким ясным и жарким, как обычно. Напротив, пелена низких облаков, застилающая солнце, нескончаемой волной тянулась над вершинами Зубцов, едва не касаясь неровного края лесистого нагорья. Дождя не было, но в воздухе висела какая-то морось, и когда Гордон раздвинул полузадернутые гардины окна в спальне, то увидел, что по оконному стеклу сочится влага. Потянувшись, он распахнул створки деревянной рамы, но вместо ожидаемого потока горячего воздуха с улицы приятно потянуло прохладным ветерком.
Марина проснулась, положила подбородок на правое плечо мужа, щека к щеке, и подкатилась под бок.
- Какой приятный сюрприз, - зевнув, заметила она. Гордон отпустил занавески. Они упали, и ветер слегка выгнул легкую ткань внутрь.
- Синоптики опять ошиблись, - констатировал Гордон, протирая глаза ладонями.
- Что у нас еще нового?
Гордон перестал тереть глаза и полежал некоторое время, глядя в потолок.
- Сандра, - наконец произнес он.
- Что?
- Можно назвать девочку Сандрой.
Марина посмотрела на него, потом села. Муж лежал такой спокойный, счастливый, что ей ужасно не хотелось портить ему настроение, но все равно всю эту проблему с ребенком когда-то надо обсудить. Она трое суток готовилась к разговору, и сейчас ситуация выглядела вполне подходящей. Она облизнула сухие со сна губы, не зная, с чего начать.
- Нам надо поговорить.
Ее серьезность, должно быть, каким-то образом передалась Гордону, потому что он приподнялся на локте и озабоченно, выжидающе посмотрел ей в глаза.
- Понимаю.
Она взяла его руки в свои и почувствовала под ладонями жесткие волосы на костистых пальцах. Кисти показались ей более крупными, чем обычно, чужими. Она подавила инстинктивное желание отдернуть руки.
- Я до сих пор боюсь.
- Понимаю. Я тоже.
- Это... неправильно. Мы такого не заслужили. - Марина испытывала смешанное чувство обиды и злости. Она понимала, что слова не могут передать то, что она чувствует - она была недостаточно искусна, чтобы озвучить столь тонкие, несравнимые и глубоко противоречивые чувства, и это приводило в отчаяние. Она была готова расплакаться, но понимала, что слезами тут не поможешь.
Гордон поднес к губам ее руки и поцеловал.
- Я понимаю.
Это было не совсем то, о чем ей хотелось говорить, весь разговор должен был бы пойти по другому сценарию. Но ничего не могла с собой сделать. Эмоции переполняли ее - злость, отчаяние, наплыв чувств в любой момент угрожал вырваться через спасительный психологический клапан слезами.
- Черт побери, ну почему это должно было случиться именно с нами? Почему эта... мерзость вообще должна была случиться? Со всеми?
Ответа у Гордона не было. У него даже не было подходящей замены, реакции, соответствующей обстановке. Он просто снова начал целовать ей руки и бормотать что-то успокаивающее, обнадеживающее, надеясь, что этого хватит и понимая, что заблуждается.
- Это... просто ужасно... несправедливо. Слезы все-таки прорвались. Сначала они просто текли по щекам. Марина зажмурилась, но это не помогло. Губы, с которых был готов сорваться новый протест, новая жалоба, внезапно горько скривились, и она заплакала уже навзрыд - громко, горько, по-детски, не стесняясь слез.
Он прижал ее к себе. Он целовал ее мокрые щеки, ощущая на губах соленую влагу, и бережно гладил по голове.
Потом нашел губами ее губы, они встретились, языки сначала нерешительно, а потом все сильнее сплелись. Рыдания стихли, рука Гордона нежно скользнула под ночную рубашку, в промежность. Она была уже влажной и не оказала ни малейшего сопротивления.
Вскоре он оказался внутри нее, и они занялись любовью. Медленно, томно.
И кончили одновременно.