— Я не сомневаюсь, что у тебя были на то причины, — и вновь знакомая улыбка, одна из тысячи, или миллиона, или сколько их у него? — понятно, что убить меня — дело благое, но почему ты?
— А почему нет?
— Ты мог убить меня за идею, — медленно проговорил Зверь, — этого давно никто не делал, но желающих хватает. Ты мог мстить за что-то… за кого-то… — он нахмурился. За огненными змейками в зрачках ледышками намерзала боль, — не помню, — произнес беспомощно.
А почему не предположить, что я защищался?
— От кого?
— От тебя, от кого же больше?
— От меня? — черные глаза расширились в изумлении, — я что, представлял для тебя опасность?
— Почему нет?
— Но… ты же пилот. Ты летаешь. Или тогда ты этого не умел?
— Умел.
Стоило встретиться с ним хотя бы для того, чтобы получить наконец-то ответ. Ответ на вопрос, который мучил все эти годы. Почему он не стрелял? Тогда, на Цирцее, когда Дитрих всаживал в него заряды плазмы, один за другим, а винтовка была совсем рядом — только руку протянуть, почему он не выстрелил в ответ? Он просто стоял. И смотрел. Смотрел, как Дитрих его убивает.
Он улыбался. И за эту улыбку его хотелось убивать снова и снова.
Значит все дело в небе. В умении летать. В том звучании этого слова, которое казалось прочно забытым.
— Я не убиваю тех, кто летает, — Зверь чуть заметно пожал плечами, — один… человек… говорит: Мастера не убивают Мастеров. Он прав. Хотя, конечно, это он думает, что он прав. Да я вот еще. А так, всякое бывает, — Зверь хмыкнул, кончиками пальцев провел по броне своего болида, — Змей сказал, меня из-за этой дури в первый раз и сожгли.
В наступившей тишине, кажется, стало слышно, как шуршат друг о друга танцующие в воздухе пылинки.
— Ага, — очень умно констатировал Зверь.
И уставился под ноги.
Дитрих молчал.
Упавший с неба. Да нет, не упавший. Сюда он спустился добровольно, и только коснувшись земли, понял, что здесь все иначе, чем там, в вышине.
Чушь какая. Это же Зверь — грязь из грязи, сероволосая смерть, нелюдь, которому на земле нет места.
На земле — нет.
Там, где бы это «там» ни находилось, все привычно и знакомо, там он, наверное, живет… жил, так, как хотел, и знал, чего хотел, и делал то, что хотел делать.
Убивал сколько заблагорассудится.
Об убийствах не думалось. Думалось о небе, о слюдяной пылинке, танцующей в солнечном ветре, о непостижимой магии и чарующем каскаде фигур, что, струясь, перетекали одна в другую.
А здесь все не так. И вместо родной бесконечности неба — твердь под ногами. Вместо знания — догадки. Вместо уверенности — страх. Вместо памяти — смерть.
«Ты еще жалеть его начни», — рыкнул на себя Гот.
— Все немного не так, как ты думаешь, — Зверь изучал сияющий под солнцем камень плаца, — собственно, все вообще не так. И у тебя куда больше поводов бояться. Я-то в любом случае не умру.
— Мысли читаешь?..
Проклятье. Снова списываем пять лет? Привычные слова и привычные интонации. И ответ…
— Мыслей не читаю…
…один в один. Память, значит, отшибло?
— … но понимать их вполне способен.
— По сценарию, сейчас ты должен обвинить меня в романтизме, — напомнил Дитрих.
— Дежа вю, — пробормотал Зверь еле слышно. Стиснув зубы, уставился в пустоту, — ничего нет. Ни хрена… Но что-то ведь было, да?
«Какого черта? — обругал себя Дитрих, — Убить убил, издеваться-то теперь зачем?»
— Было, — кивнул он, — слова те же самые. Декорации другие… — он обвел взглядом огромный пустой двор, — там был цех. Полки со стеллажами, инструменты, — он усмехнулся, — ты меня тогда напугать пытался. Роботов гонял из угла в угол. И, кажется, сам себя боялся.
— Да я и сейчас, — в уголках глаз наметились и погасли лучики морщинок, — кто-то же и меня бояться должен. Это для самолюбия полезно. Нет, цех не помню, — он тоже огляделся, — слушай, полковник, можно дурацкий вопрос?
— А все предыдущие были умными, — хмыкнул Дитрих, — спрашивай.
— Буровая вышка, — почти без улыбки сказал Зверь, — Море. На верхней палубе тень от вертолета. Как если бы он стоял там, только его нет. Ты знаешь это место?
— Да.
— Что там?
А в самом деле, что там?
«Дом, который мы защитили?»
«Твое убежище?»
«Место, где ты начал убивать тех, кого спас?»
— Буровая вышка, — ответил Дитрих. — Ты ее построил. Не один, но без тебя её не было бы.
«…начал убивать потому, что я не захотел убить тебя быстро».
Он попытался найти и вернуть настроение, в котором начал этот разговор. Любопытство, иронию, невесомую тень зависти к технологиям, пока неведомым на Земле. Радость и сожаление от того, что Зверь здесь, живой, от того, что он снова умрет. Последние две эмоции сливались в одну, сложную и странную. Она мешала вспомнить, что чувствовал несколько минут назад, когда предложил перейти на «ты».
Зверь смотрел в упор, снизу-вверх, черный взгляд стал живым и теплым. Он был таким на буровой, в те семь дней боевых вылетов против взбесившейся планеты, в семь ночей наедине друг с другом и безмолвием неба и моря. Не человек — на буровой он меньше всего походил на человека — но ни тогда, ни потом никого не было ближе.
И никого, никогда не было непонятнее.
— Я не помню, — на сей раз в голосе не было напряжения, лишь спокойная констатация, — но ты не вспоминаешь ничего плохого. Там ты еще не знал, что меня нужно убить?
— Там ты сказал, что тебя нужно убить.
— Думается, я не слишком на этом настаивал.
— Ты даже привел убедительные доводы в пользу того, чтобы отложить исполнение правосудия до возвращения на Землю. Аргументировал это своей крайней полезностью.
Красивые брови вновь болезненно изломились, и Зверь отвел взгляд.
— Выторговал жизнь за полезность, это да, это я умею.
Это было не так. Даже близко не так. Но Дитрих и себе-то до сих пор не мог объяснить — как было. Где уж до Зверя донести? Тот и в лучшие времена, когда с памятью был порядок, две трети человеческих чувств не понимал, а в треть не верил.
— Вертолет, — сказал Дитрих, возвращаясь к тому, что Зверь точно должен был понять, — тот, от которого тень. Ее зовут Мурена. У нее были необъяснимые сбои… — он будто услышал себя со стороны, и с досадой оборвал фразу. Хочешь, чтобы Зверь понял? Так изволь формулировать на том языке, на котором вы тогда говорили. — Она стала странно вести себя. И ты объяснил, что она «проснулась».
— Она…
— Цела. Или жива. Не знаю, как правильно.
Это и было со Зверем основной проблемой, не так ли? Дитрих не знал, как правильно. Знал, как правильно поступить — в этом никогда не испытывал сомнений, но как правильно думать? Или чувствовать?
Ничего не изменилось.
Тогда Зверь решил за него. Сейчас — черта с два Дитрих ему это позволит.
— Она здесь, на крыше, — добавил он, не дав Зверю времени осмыслить то, что уже было сказано, — я на ней прилетел.
Всё на лице написано! Каждая мысль, каждая чертова эмоция. Твою же мать, как на него не похоже! А кажется, что иначе не может быть. Он весь здесь, ни от кого не прячется, никем не притворяется. Ничего не боится.
Говорил, что не умеет врать в небе. Значит ли это, что сейчас он там, хоть и стоит на земле? Зверское «в небе» отнюдь не всегда означало полет в буквальном смысле. Он, вообще, спускается на землю? Или там, откуда он пришел, это не обязательно?
Зверь погладил Блудницу по фюзеляжу, кивнул Дитриху:
— Садись. В замок я не пойду, а на крышу иначе не попасть.
Вот так, значит, да? В свою машину. Чужого человека.