Так для чего же сегодня празднуют пасху, которая была установлена в честь избавления иудеев от рабства египетского, с таким ликованием и блеском, если здесь, в своем доме, сыны Израиля всё еще таскают кирпичи, из которых их враги строят города?
Наконец показались камеры для заключенных. Надпись на дверях гласила: «Они рабы? Но они и люди. Следует ежедневно проверять количество заключенных. Также следует ежедневно проверять целостность кандалов, и крепость стен камер».
Наконец, его ведут к камере отца. Эта камера — просто глубокая и закрытая яма в земле. Ее узкие окна расположены так высоко, что до них невозможно достать рукой. В притык друг с другом стоят пятнадцать жалких коек, покрытых сгнившей соломой и лохмотьями.
Но даже сейчас, когда в этой камере только пять человек, здесь невыносимо тесно. Двое заключенных лежало на этих провонявших насквозь койках, свернувшись в какое-то жалкое подобие человека. А три изнеможденных старика сидят скрючившись рядом.
Они полунагие, одежда провисает на них лохмотьями, а кожа имеет грязный свинцовый цвет. Борода покрывало всё лицо целиком, свисая поседевшими волосами. Головы были наголо обриты, и поэтому очень нелепо смотрелись их лохматые седые бороды.
На щиколотках были крепкие кольца для оков, а на лбах — выжженное клеймо рабов, приговоренных к каторжным работам. Клеймо, оставленное на всю жизнь, даже если эта жизнь будет столь коротка, и остатки ее будут проведены в этой жалкой коморке, и на этих каторжных работах под жёстким присмотром надзирателей. Выжженное клеймо имело форму латинской буквы «Е». От Ergastulum — каторжная тюрьма.
Отец Эфраима — Мелех — был когда-то священником, уважаемым человеком в городе Хеврон. Пока его не признали виновным в тех подстрекательствах против власти, царя Ирода и Рима.
Когда-то к его мнению прислушивались, просили совета и указа. Тогда он был довольно полным человеком обычного роста, а сейчас Эфраим смотрел на сжавшихся в комок сидящих перед ним скелетов — два среднего роста и один большого. И одним из них был его отец, учитель и наставник, которого он бросил год назад на произвол судьбы и правосудия Рима.
Ему больно сейчас смотреть в лицо своему отцу. Он вспоминает, как боялся этих неистовых глаз под плотными черными бровями, и как когда-то сердился на них. Когда он, будучи еще девятилетним мальчишкой, не мог уследить за мудреными толкованиями, отец-учитель язвительно и колко оскорблял его самолюбие. И тот мальчишка желал ему всяческих бед.
Но теперь же, когда на Эфраиме останавливается этот мертвый взгляд потухших глаз, то на его сердце давит нечто тяжелое, и глубокая сострадательная жалость сжимает ему горло. Он боялся этого дня и этого взгляда. Взгляда, который понимал и… прощал.
В этой тесной полутемной яме воздух сперт, сыр и холоден, а через узкие оконные отверстия в нее постоянно попадает дождь. Здесь царила непереносимая густая вонь, а издалека доносилось глухое пение. Словно мертвое царство отверженных людей, призванных ответить за все грехи человечества.
Смотря на этих трех скелетов, которые когда-то были вполне себе здоровыми людьми, ему становится стыдно. Стыдно, что у него здоровое тело и крепкая одежда. Стыдно, что он молод и может в любое время уйти прочь из этого мертвого царства глины, мрака и ужаса. А эти трое несчастных не могут и подумать ни о чем, выходящем за пределы их тесного круга жуткой повседневности. Они рабы? Но они и люди…
Переборов вновь нахлынувшее чувство вины и стыда, Эфраим присел рядом с ними. Прижался вплотную к их смердящим лохмотьям так, что их вонючее дыхание смерти обдавало ему лицо, а их грязные бороды щекотали ему кожу.
Эфраим пытается поговорить с отцом, чтобы попросить прощения за всё. Но молчит, не находя подходящих слов. А тот продолжает смотреть мимо своего родного сына, в какую-то пустоту перед собой.
Немного покашливая, слегка взволнованный, он наконец фокусирует свой взгляд, находя глазами Эфраима. Глотая слезы, стекающие по бледному лицу, и уходящие в глубины бороды, он пытается что-то сказать. И Эфраим с трудом улавливает на слух хриплое прерывистое бормотанье отца.