— Да? — поинтересовался я. — Какого рода интересы?
— В основном то, что относится к истории северных людей. Сам я, в частности, испытываю тягу к мистицизму старых Тевтонских орденов. Но здесь — мы не обращаем в свою веру. На самом деле, мы закрытое общество.
— Но не тайное, ни в коем случае, — быстро добавил Генрих.
Отто фон Штрайх-Шлосс кисло улыбнулся.
— Нет, конечно же, нет, — пробормотал он.
— Может ли к вам кто-нибудь присоединиться?
— Вообще то не особо. Этот кто-нибудь должен быть той же самой…
— Той же самой крови?
— Наполнен тем же самым энтузиазмом, — решительно сказал Герр Штрайх-Шлосс. — Как я уже сказал вам, мы не обращаем в свою веру. Сфера нашего влияния далека от любой навязчивости
— А что это за влияние?
Герр Штрайх-Шлосс издал тихий, раздражительный звук.
— Мы предпочитаем тешить себя надеждой, что мы делаем свой личный вклад в национальный самоанализ, — сказал он. — Чтобы помочь сберечь эту особенность в особенных людях.
— Какие особенные люди в особенности, вы хотели сказать?
— как я уже вам сказал, Герр Крисп, это северные люди, в общем и в целом. На наш взгляд, расовое и культурное различие — называйте это как хотите — является для нас основным критерием для определения прав нации, чтобы пережить…
— Пережить что?
— С позволения сказать, пожалуй, чтобы выявить себя как лидера в конкурентной борьбе, которая естественно и неизбежно происходит между особенными людьми. Вы не согласны, Герр Крисп?
Конечно, я был согласен, ведь его поверхностная теория была не более чем бледным отражением моей собственной философии Поглощения — я определил это в одно мгновение! — и, более того, она основывалась не на принципе творческого вдохновения или привилегии художественного гения, а на ничтожном националистическом снобизме.
— Насчет сада на крыше, — сказал я, поворачиваясь к Генриху, который к этому времени начал выглядеть скучающим.
— Закрой его на вечер.
— Нет. Там умещается, по меньшей мере, тридцать человек. Если ты планируешь привести только дюжину…
— Как я сказал вам, Маэстро, вечеринка должна быть частной — именно так.
Невольно я начал размышлять о чем-то вроде злополучных парней-и-содомитов soirėe[177] Эрнста Рема для головорезов в отеле «Гансблауэр» в Ночь Длинных Ножей, и вздрогнул; так как хотя мне по природе моей (как и всем истинным художникам, полагаю) совершенно неинтересна политическая идеология, довольно скоро мне стало ясно, что Amici di Germania было неофашистским братством, которое выдает себя за своего рода частный культурный клуб. Меня не заботило ни на йоту, на что они тратят свое время и свою территорию, но я не хотел, чтобы мой ресторан стал сценой для какого-нибудь кровопролитного путча.
— Маэстро Крисп не подведет нас, — сообщил Генрих Отто фон Штрайх-Шлоссу.
— Нам нужно обсудить это, — возразил я.
Генрих снова замахал в воздухе своей жирной рукой; серебряное кольцо с большим голубым камнем было втиснуто на его мизинец — оно блестело и сверкало передо мной неприятным вульгарным блеском. Как вы скоро узнаете, это кольцо привлекло к себе мое внимание не в последний раз — я не могу устоять перед тем, чтобы не рассказать вам об этом. Но — терпение! — вы все узнаете в свое время.
— Да, да, мы обязательно это обсудим, — сказал он. — О, gnädige фрау Ричтенфельд! Рад видеть вас, как всегда! И дорогой Альфред? Он совсем поправился?
Я удалился так тихо, как только мог, сжимая пустой стакан.
Позже в тот же вечер Генрих пел; на самом деле он пел бесконечно. Он пел — с эмоциональной дрожью в смачном голосе и со слезами, блестящими в уголках его поросячьих глаз — тошнотворные сентиментальные песни о родине и сердце, обыкновенные военные марши, баллады, повествующие о героизме праведных патриотов, и хроматический гимн в вангеровском духе, похожий на панихиду и отягощенный фатумом, восхваляющий любовь между братьями по оружию. Вряд ли мне нужно говорить о том, что он закончил все песней «Old Man River».
— Вы давно знакомы с Герром Херве? — прошептал в мое ухо голос, когда щедрые восторженные аплодисменты заполнили большой зал.
Я повернулся и обнаружил Отто фон Штрайх-Шлосса, стоящего рядом со мной, настолько близко, что я почувствовал запах шампанского в его дыхании. Было достаточно очевидно, что он пьян.
— На самом деле нет, — ответил я.
— Едва ли кто-то может назвать человека, который бы, если можно так выразиться, не предавал. Я большой почитатель Генриха, уверяю вас.
— Да, уверен, что так и есть. Вы имеете в виду Amid di Germania?