– Да пошел ты в жопу!
Он мне надоел. Меня бесила его ограниченность. Возможно он как человек и не плохой, но полное отсутствие личного взгляда на вещи, на жизнь, не могла у меня не вызвать сожаление. Послав его в теплое место, я ушел не оборачиваясь, хотя чувствовал его огненный взгляд за спиной.
Религия не для меня! – и это понял я!
Опять же, заметьте, время сыграло свою роль. Если бы мысли о религии застали бы меня двумя годами раньше, возможно я стал бы сильно верующим. Но думы о религии чуток опоздали:
Я уже был другой. Принципы оказались непринципиальными.
Религия – это убеждение, что все происходящее с нами необычайно важно. И именно поэтому она будет существовать всегда. Но только не для меня.
Хотя надо признать и то, что если люди настолько плохи, обладая религией, то кем бы они были без нее? Пусть лучше они верят. Это их лекарство. Она именно им и нужна, как нужен цитрамон для боли головной.
:
Я начал глушить свои нервы водкой. Пил дико, страшно, до подушки, дым коромыслом шел, заказывал заранее носилки, чтобы меня выносили из кабака.
Читатель! Если всю водку, какую я выпил, вылить на тебя, ты утонешь. Или захлебнешься.
В принципе, пил я уже давно, еще будучи аспирантом я начал это дело. Тогда и компания подобралась хорошая, и время было другое, и водка была качественнее. Это была Вакханалия (поклонение Богу вина).
Чем старше был, тем лучше пил. Я поднимал амплитуду своих алкогольных возможностей все выше и выше. И главное, я гордился этим. Дескать, я в отличие от того то или этого, смогу выпить литр водки, а потом пивка добавить. И ни в одном глазу.
Расскажу случай. Я его не могу не вспомнить без содрогания даже сейчас. Начну с самого начала. Это был еще 1990 год, Советский союз.
Мы были тогда аспирантами. Пили водку в лаборатории, рядом с колбами, установками, чертежами и пр.
Не потускнела свежесть впечатлений. Сама атмосфера того времени отложилась в памяти, как лоскуты радуги, проступившие сквозь пелену грозовых облаков. Во всем ощущалось единство настроений. Вместе пили, вместе писали статьи, вместе занимались наукой.
Каждый наш присест был ярким спектаклем, каждый день – как хлопушка с сюрпризом.
Со мной вместе пили Акрам – ныне покойный, и Намик, ныне старший научный сотрудник. Выпили много, даже чересчур. И Намик не выдержав, стал вырывать, блевать. Он успел продвинуться к раковине, бережно обнял ее руками, облевал ее всю. Раковина была забита его ригалетом.
Запах в лаборатории стоял страшный, ужасный, противогазы были бы в самый раз. Я и Акрам, с кислыми физиономиями, наблюдали это.
И вот тут Акрам сделал то, чего вряд ли кто-то сможет сделать.
Поняв, что до завтрашнего утра помещение должно быть убранным, он сам, своими руками, пальцами, начал чистить раковину от ''этого''. В одной руке он держал кулек, а другой рукой бросал в кулек то, что вырвал Намик в раковину. Я это пишу, и меня снова затошнило, а ведь прошло немало лет.
Я считаю, что это был героизм со стороны Акрама. Я бы так не смог. Никто не смог бы это сделать!
И это тот самый Акрам, который считался отщепенцем в институте, его бранили педагоги, профессора – доценты. Хотя он среди российских ученых задавал тон, был центральной фигурой.
Был другой случай. Я уже преподавал в Политехе, был доцентом. Вел занятия в аудитории, студенты сидели напротив меня. Вдруг в дверь постучали, это был Акрам. Тот самый. Он, попросив прощения, вызвал меня в коридор.
Оказывается, внизу, этажом ниже, на соседней кафедре, отмечали день рожденья нашего коллеги. Акрам убедительно просил меня спуститься туда буквально минут на 10-15.
Я попросил своих студентов посидеть минут 10 одни, без меня, напомнил старосте группы, что шуметь нельзя, иначе в деканат всех вызовут.
И мы пошли с Акрамом отмечать торжество. На кафедре был Аля – фуршет. Педагоги стоя пили, закусывали, смеялись, шутили. Мое появление все приветствовали громкими возгласами. Впопыхах выпив граммов 300 водки, минут через 20 я напомнил Акраму, что у меня урок наверху, я должен идти к своим студентам.
Я выбежал оттуда, и быстренько наверх, к своим студентам ринулся.
Приход от водки был хороший, приятный и блаженный. Студенты заметили изменение в моем состоянии. Движения мои были уже другие, глаза блестели, язык ушел в глотку, говорилось с трудом. Но все же говорил.
Я старался не смотреть на студентов. Рассказал я им историю одну.
Она была занимательной. Послушайте и вы ее.
''В 1989 году, на кафедре ТОТ (теоретические основы теплотехники), работал еврей один – Натан Мардухаев. Он был научным сотрудником. У этого Натана жила в Израиле тетя, по имени Хава. Ее таки и величали – тетя Хава. Так вот она там, в Хайфе, умерла, скончалась.
По обычаям еврейским покойника кремируют (сжигают), не избежала этого обычая и тетя Хава. По всем канонам иудейским, превратили ее тело в прах, а прах с мукой смешали, чтоб после похорон, земля им пухом хлебосольным оказалась.
Но тетя Хава завещала захоронить ее в Баку, и родственники не смели отказать ей. Прислали в бандероли муку (а там же прах ее), депеша сверху, где написано, что это – не мука, а прах ее! Имейте мол, ввиду.
Весь ужас в том и состоял, что бандероль был вовремя получен – депеша опоздала! Натан раскрыв посылку из Израиля, подумал, что его родичи на пасху им прислали еврейскую муку. И в доме у него мацу стали готовить. На ней не ограничились, печь стали коржики, печенье, и всякое печенное.
И весь этот кондитерский ассортимент жена Натана на подносе заносит к нам на кафедру. За ней Натан выкрикивает радостно:
– Угощайтесь, друзья! Приготовлено это из муки израильской. Будет вкусно, как в лучших домах Иерусалима.
Мы съели до последней корки, запив все это коньяком. Но через пару дней, депеша прибывает. Натан весь в ужасе догадывается обо всем. Он с кошмарным видом забегает на кафедру, кричит нам:
– Вы знаете, что мы съели? Мы схавали тетю Хаву!!! Мы ганибалы, вот мы кто!
На кафедре началось движение. Кого – то замутило, многие остолбенели. Акрам же, опять тот самый, шепнул мне на ухо:
''интересно узнать, кому достался клитор тети Хавы?''
Грохот смеха моих студентов заставил меня их успокаивать. Этот рассказ вошел в символику тех лет. Очень часто студенты вызывали меня на бис. Рассказ о тете Хаве сыскал славу в институте.
Вот это я рассказал своим студентам, и довел до конца урок.
Возможно моя искренность – недостаток самообладания. Возможно. Ибо даже семейные узы распались бы, если бы наши мысли были написаны у нас на лбу. И все же быть искренним – это искусство.
После звонка, одна из студенток вглядывалась в меня, и когда я вышел в коридор, она подошла ко мне показать свою курсовую работу.
Посмотрев на меня пристально, она сказала тихо:
– Может, пойдем в кафе? Там и проверите мою курсовую. Не волнуйтесь, я угощаю.
И мы пошли. Уселись в кабинете кафе, стали есть, пить. На столе шашлык, салаты, огурцы маринованные, водка. Она тоже пила. Причем пила не хуже меня. Во всяком случае, она держалась достойно, не шаталась. Мы вылакали две бутылки водки.
Припоминаю смутно, как безразлично я рассматривал, листал ее работу курсовую, лист титульный, где были указаны название работы, фамилия студентки, моя фамилия – педагога, проверяющего эту работу.
Потом взглянул на нее (на студентку) по настоящему. Она была такая наступательная, эдакая юная женственность. Чулки в крупную сетку, голый загорелый пупок, кружевные трусики, много всяких побрекушек.