Я тоже выпил целый стакан водки. Холодная, она легко пошла в желудок. Мне почему-то не хотелось, чтобы мадам фон Вальтер видела, как я «осушил» стакан, поэтому спрятался за спину съежившегося от холода посла Нигерии и выпил свою водку.
В автобусе все отвалились спать. Я оказался рядом с госпожой фон Вальтер. Она посмотрела на меня со своей загадочной улыбкой и заметила:
— Вы выглядите нормально, Анатоль. Будто и не пили вместе со всеми.
Наблюдала за мной, с какой-то потаенной радостью подумал я и взял ее за руку. На ней были тонкие кожаные перчатки, и сквозь них я почувствовал, как озябли ее пальцы. Я снял с нее перчатки, сложил ладони вместе и прикрыл своими горячими руками. Она чему-то радостно засмеялась.
Мне хотелось хвастаться, какой я сильный, что могу выпить стакан водки — и ни в одном глазу, но потом я поймал себя на мысли, что это дешевка и совсем не прибавит мне авторитета в ее глазах.
Дальше не было никаких экскурсий. Нас привезли в лес в какой-то таинственный особняк. Дипломаты до вечера переваривали водку, поджаренного на костре омуля и очухались лишь к ужину.
— Господа, господа! — покрикивал колобок-распорядитель. — Сейчас организуем похмелочку, и вы будете как огурчики.
Такую фразу дипломатам перевести оказалось не под силу. Они обратились ко мне за разъяснениями.
— Все очень понятно. Вечером выпивка называется пьянка. А утром выпивка называется похмелочка, чтобы голова перестала болеть, и вы становитесь свеженькими, как молодой огурец. У вас произошло смещение процесса — пьянка была утром, а сейчас любезный хозяин будет вас лечить от головной боли с помощью похмелочки.
— Дам я им по полбутылки на брата, — сказал мне колобок. — Думаю, хватит. Слабаки! Тут бывали гости очень высокие — по две бутылки едва хватало. Специалисты! Не дураки!
— Хрущев был здесь?
— А как же! Целлюлозный комбинат — его идея. Омуль сдохнет! Отходы льют прямо в Байкал — это же отрава.
— Хрущев тоже пил?
— Он что, святой? Мастак был принять стаканчик! А ты кто при них?
— Журналист, аккредитованный в дипкорпус.
— Одним словом, гэбэшник, а для них журналист.
Я не стал с ним спорить, а от себя добавил:
— Просят, чтобы шампанского им дали.
— Это предусмотрено нашим протоколом. Будет им «Северное сияние».
Похмелочка продолжалась долго. Водка с шампанским — это и было им «Северное сияние». Я вышел на воздух. Дышится там легко. Морозец прихватывает, но это приятно. Двор обнесен металлической решеткой, освещен прожекторами. Обкомовский особняк, понял я, или что-то в этом роде: большой банкетный зал, танцевальный зал, пол выложен квадратами черного и светло-коричневого паркета. Наверху масса спальных комнат — наверное, рассчитаны на всю челядь, которая сопровождает вельможного партийного бонзу.
Изолированные от всего мира дипломаты веселились от души. Как и наш люд, когда напьется: целовались, жали друг другу руки, клялись в своих симпатиях.
Анели выпила шампанского и раскраснелась, глаза ее блестели, она смеялась и поглядывала на меня с загадочной улыбкой. Я показал ей место напротив себя, но она отрицательно покачала головой. Наверное, вспомнила, что муж кому-нибудь из дипломатов наказал приглядывать за ней. Уругвайская чета уже давно видит вторые сны. Супруга американского посла, господина Колера, больше занята выбором еды, опасаясь, чем-нибудь навредить своему желудку. Потом и они ушли. Атмосфера стала мягче, пошли тосты. Первый выпили за гостеприимного радушного хозяина — секретаря обкома партии, который хоть и не присутствовал, но дух его здесь витал в тех блюдах, которые стояли на столах, водке, вине, обслуживающем персонале. Потом пили за здоровье присутствующих послов, их жен. Когда заиграли летку-енку, выстроились в дипломатическую цепочку во главе с послом Туниса господином Бузири. Оказывается, они умели танцевать, а я-то думал…
Наконец напились, наелись, натанцевались, развлеклись и пошли отдыхать. Анели едва заметно сделала мне ручкой и улыбнулась. Дипломаты говорили на разных языках, но в их разговорах я слышал слово «похмелочка». Значит, завтра они ожидают, что с утра будет им «похмелочка».
Они не ошиблись. Колобок организовал им похмелочку. Потом прогулки пешком к Байкалу, бросали друг в друга снежки — словом, вели себя как обыкновенные люди.
На этом знакомство с Сибирью у дипломатов закончилось. Колобок-распорядитель выполнил поставленную перед ним задачу: поить, кормить и не позволять куда-то уходить, что-то смотреть — как-нибудь мы тут и без вашего глаза обойдемся.
В Иркутске перед отправкой в аэропорт был прощальный обед. Присутствовал секретарь обкома партии. Он выразил сожаление, что у дипломатов так мало времени и они не смогли ничего увидеть, кроме Иркутской ГЭС и озера Байкал. Если они смогут, то пусть приезжают летом, мы что-нибудь еще придумаем. На всякий случай каждому вручили проспекты с фотографиями.
Утомленные экскурсией дипломаты, как только мы взлетели, вознамерились отвалиться спать. Но я решил выполнить свои журналистские обязанности и убедительно попросил их поделиться своими впечатлениями о Сибири, об этой поездке, о людях.
Как в школе, раздал им по листу бумаги и попросил письменно изложить свои впечатления. Они написали прекрасные сочинения о сибирской природе, величественном Байкале, знаменитом омуле и гостеприимстве сибиряков, которых они, по сути, и не видели. Дипломаты добросовестно выполнили мою просьбу, и я имел больше двух десятков отличных интервью.
Перед посадкой в Москве ко мне подсел первый секретарь бельгийского посольства господин Люмьери и протянул две фотографии. На одной я был снят катящимся вниз по склону горы с двумя бутылками шампанского. Когда он смог это снять? Я не представлял, но понял, что это была скрытая съемка. Наверное, он взял с собой «Минольту» и снимал не только меня, а все вокруг, что представляло интерес для разведки. Только сейчас я оценил замысел руководства: повезти в Сибирь дипломатов, но ничего им не показать.
— Месье Головин, примите это в подарок от коллеги, — сказал он по-французски и пересел обратно на свое место.
Я взглянул на вторую фотографию и обомлел: меня сняли в Брюсселе в тот момент, когда я садился в «Волгу» к полковнику Трегубову у собора Сен-Мишель-э-Гюдюль. В следующую секунду я понял, откуда этот снимок. «Они пасли Трегубова — все-таки заместитель военного атташе, а тут подвернулся я. Теперь понятно, почему пограничник в аэропорту „Сабена“ так изучал мой паспорт. Думали, что кто-то другой воспользовался паспортом, чтобы улететь из Бельгии».
АПН имело двадцать журналов не только здесь, в стране, но и за рубежом, там, где были корреспондентские пункты агентства. Я заслал все интервью, которые получил от дипломатов. Сурен Широян удивился, как я сумел взять такое количество интервью. Я своего секрета не выдал. Копии интервью передал в МИД и КГБ.
Два важнейших события произошли в моей жизни: неожиданно ко мне приехала мама. Я был очень рад ее приезду и понял, что при том напряжении, которое мне пришлось вынести, человеку нужна отдушина, нужен кто-то, кто примет часть твоей душевной боли на себя, может быть даже и не подозревая об этом.
Я встретил ее на вокзале, обнял, и комок подкатил к горлу. Мне так ее недоставало! Как было бы здорово, если бы она была рядом. Мама внимательно поглядела мне в лицо, и тревога отразилась в ее глазах.
— Толя, ты плохо выглядишь. Ты осунулся и поседел. Что с тобой?
— Ничего, мама. Просто я нерегулярно питаюсь, сплю.
Она, как и Саша Алиханова, печально покачала головой.
«Не могу же я тебе, дорогая моя, рассказать все, что приключилось со мной за этот год, начиная от Одессы и кончая Францией. Ты же будешь переживать, а лишние волнения не прибавят тебе здоровья. А еще про Катю…»
Как и Саша, она сказала:
— Тебе надо жениться. Приезжай, там у Гурьевых дочка объявилась после учебы. Красавица! Ты бы только на нее посмотрел. Я не говорю — женись на ней.
Я засмеялся. Мать улыбнулась и с укором добавила:
— Мало я тебя в детстве била. Надо бы и сейчас.
Это показалось мне настолько смешным: маленькая, худенькая мать и я, верзила, а она меня бьет ремнем. Я расхохотался, так это было нелепо.