Как-то он посетовал, что в свои сорок лет не имеет семьи.
— Мне трудно жениться, я из королевского рода. Жена должна быть тоже из высокой, знатной семьи. Но я не нашел себе пары. А без женщин мужчине тяжело. Да и о потомках пора подумать.
На Любу Рана глядел с нескрываемым восхищением и сказал ей по-английски длинный, по-восточному замечательный комплимент.
Я представлял ее всем знакомым дипломатам как свою жену. Потом сказал ей об этом. Она пристально поглядела мне в лицо и заметила с ироничной улыбкой:
— Если это нужно ради дела — потерплю!
— И ради дела тоже!
Здесь, на приеме в посольстве королевства Непал, я и сделал ей предложение. Люба, как я понял, была моя первая настоящая любовь. Много у меня было до нее встреч с женщинами, но Люба — единственная и неповторимая.
…В Узбекистан дипломатический корпус поехал в конце лета. Для меня эта поездка оказалась малоинтересной. Восточное гостеприимство просто перехлестывало через край. Мы проехали на автобусах через всю Голодную степь, и там, где делали остановки, нас поили различными коньяками, кормили шашлыками и пловом, и длиннющими тостами, после которых ни один иностранец не мог отвертеться от «пей до дна». Особенно выделялся в этом отношении Карим Мамарахимов, полковник МВД. Он так искусно убеждал их, что вечером в Ташкенте весь дипломатический корпус был не в состоянии принять приглашение главы мусульманской церкви Зия-Утдина Бабаханова. Поэтому встреча была перенесена на утро. Половина из них болели не от выпивки, а от обжорства, поэтому стол, который ломился от яств в резиденции Бабаханова, почти не был тронут. Дипломаты отпивались боржоми и с ненавистью глядели на поджаренные куски баранины, дымящийся плов, огромные гроздья винограда, персики, яблоки, разваленные на ломти сочные дыни. Это были уже не едоки. Всем нам от имени мусульманской церкви преподнесли ценные фолианты с красочным изображением религиозных памятников культуры Узбекистана и пояснительным текстом на арабском, персидском и английском языках.
Как ни страдали больными желудками дипломаты, а я своей журналистской обязанности не оставил. Может быть, это жестоко, когда ноет от боли желудок, требовать от них ярких впечатлений от одной из восточных советских республик, но мою просьбу они выполнили и написали свои богатые сочинения…
Абрамыч встретился со мной, как только я прилетел из Узбекистана. Он схватил все мои интервью, полистал, понял, что не сможет в них ничего понять, потому что не читает по-английски, да и не только по-английски, и потребовал:
— Срочно переведи и один экземпляр — мне. Запомни: это мощное оружие против любого из этих дипломатов. Если вдруг изменятся отношения с какой-либо страной, мы всегда подкинем такое интересное интервью нашей прессе. И пусть повертятся!
Этот чекист как в воду глядел. Корреспондент «Известий» Юра Рытов тоже ездил с дипкорпусом в Узбекистан. Перед вылетом в Москву он обратился к послу Туниса и попросил господина Наджиба Бузири высказать свои впечатления для газеты «Известия». Вскоре на страницах газеты появилось интервью посла. А из посольства Туниса пришло письмо-протест, где было подчеркнуто, что посол никаких интервью не давал. Публикация является элементарной инсинуацией, направленной на то, чтобы дискредитировать посольство.
Главный редактор «Известий» потребовал от Юры текст интервью. Такого у него не было, он записывал себе лишь устные ответы. Сыр-бор разгорелся из-за того, что накануне появления интервью из Туниса выслали двух советских корреспондентов, обвинив их во враждебных действиях. Наджиб Бузири просто испугался, что дал хвалебное интервью, в то время как тунисские газеты мазали черной краской советских журналистов и весь наш Союз. Запахло скандалом. Юре грозило увольнение, разбирательство на уровне Политбюро.
Я встретил его в Домжуре. Вид у него был непрезентабелен, над ним начали сгущаться черные тучи. Когда-то он был в фаворе у Аджубея. Случись такое при зяте Хрущева, Рытов отделался бы легким испугом. Сейчас ему могли припомнить и добрые отношения с Аджубеем.
— Я могу тебя спасти. У меня есть интервью Бузири, написанное его собственной рукой с датой и подписью. — И я продал ему оригинал за бутылку коньяка.
Я женился тихо, скромно, без помпы. Люба сама настояла, чтобы это событие мы отпраздновали очень скромно, словно понимала, что я буду чувствовать себя дураком, когда она в фате, а я в праздничном костюме, будем идти сквозь строй друзей. Мы оба сочетались вторыми браками, и все эти брачные ритуалы были ни к чему. Меня очень удивил Абрамыч. Он явился как раз к столу, уже после регистрации, и принес нам в подарок скороварку. Поздравляя нас, этот чекист понес какую-то ахинею насчет того, что скороварка будет символизировать нашу бурную жизнь, но что она бурная, никто не будет об этом знать — то, что и требовалось доказать.
В АПН откуда-то прознали про мою женитьбу и заявили, что я жмот, который зажал новоселье, свадьбу и, может быть, зажму рождение первого ребенка. Они вырвали из меня обещание, что в конце недели мы дружно отправимся в Домжур и отпразднуем все события одновременно. Коля Ситников сказал:
— Хорошо праздновать сразу несколько событий. Нанизывай тосты, как мясо на шампур. Дешево решил отделаться.
Я заказал в Домжуре стол для всей нашей компании и собрался уходить, как вдруг мои глаза наткнулись на седовласого человека, и я не поверил своим глазам. Передо мной был Иван Рогов. Его мы прикрывали в Бейруте целым взводом, а потом была эта встреча на Воробьевых горах лет десять назад…
…Я тогда возвратился из загранкомандировки, получил расчет в Главном разведывательном управлении и поехал и Лужники. Там был плац, где стояли «Волги», оплачиваемые за рубежом валютой. У смотровой площадки на Воробьевском шоссе вышел из машины. Я любил смотреть отсюда на Москву: за спиной величественное здание Университета, а внизу, насколько хватало глаз, в легкой дымке Москва и сверкающий золотыми куполами Новодевичий монастырь. Здесь, на площадке, поблизости от церкви, я и встретил Ивана Рогова. Он стоял чуть в стороне, но на виду у подъезжающих сюда свадебных кортежей: женихи, невесты, молодые, счастливые и щедрые. На нем был старенький замызганный костюм и мятый, видавший виды галстук, который хозяин, очевидно, всегда надевал через голову, со стабильным засаленным узлом. Стоптанные наружу каблуки когда-то бывших офицерских коричневых туфель непроизвольно бросались в глаза. Немытая сальная голова. Хотя на глазах у него были темные очки, в нем была заметна какая-то затравленность. Это был далеко не тот Рогов, с которым мы обучались шпионскому ремеслу у Мыловара.
Тогда американский корреспондент писал в «Луке», что Иван получил пулю в голову. В Бейруте я пожалел его и надеялся, что парень выкарабкается, хотя даже не подозревал, что это был мой товарищ.
Он равнодушно скользнул по моему лицу темными очками, не задержав взгляда и на долю секунды. Мне показалось, что он даже не узнал меня — здорового, спортивного бугая с черным атташе-кейсом в руке. Но я-то узнал его. Я был уверен, что это Иван Рогов, и подошел к нему. На его груди висела коряво написанная табличка: «Братья и сестры! Помогите, чем можете!» В руке он держал старенькую фуражку, где лежали мелкие деньги.
— Ваня! — окликнул я его тихонько.
Он повернулся ко мне и снял темные очки. В его глазах мелькнула тревога и в то же время отразился интерес.
— Ты меня помнишь?
— Помню, — тихо ответил он и воровато оглянулся. — Ты… — Он сделал паузу. Я видел, что он мучительно хочет вспомнить, как меня тогда звали. — Мы с тобой учились…