— Какой?
— Тебе лучше не знать. Если наступят чрезвычайные обстоятельства, ты не сможешь сказать, где я нахожусь.
На следующий день Люба собрала мне дорожную сумку. Мы оговорили одностороннюю связь, и она повезла меня по городу. Выполняя мои указания, Люба покрутила машину по различным переулкам. Я поискал, нет ли за нами слежки. В одном из переулков, неподалеку от метро, выскочил из машины и через пару проходных дворов, которые помнил еще с тех времен, когда отрабатывал задания по отрыву от наблюдения, я вышел к метро. Здесь я позвонил Ивану Рогову, и мы договорились, что я подъеду к его мастерской.
Я не видел его года полтора, он нисколько не изменился.
— Мы стареем, если делаем нелюбимое дело, — констатировал он, когда я сказал ему, что время его не меняет. — Я работаю и получаю огромное удовольствие от того, что могу изобразить на полотне видения, что лежат в моем мозгу. Я беру кисть и начинаю их срисовывать с моего мозга. — Он засмеялся, ему понравилась сама идея, которую он только что изобразил мне. — Так что у тебя стряслось, мой друг и товарищ?
Я рассказал ему все, ничего не утаивая, все равно меня уже приговорили и теперь должны привести приговор в исполнение. За разглашение тех тайн, которыми я располагал, мне причиталось минимум двадцать лет тюрьмы. Я давал подписку на двадцать пять лет. Сейчас я разгласил тайну, потому что мне уже вынесли смертный приговор.
Иван помолчал, что-то обдумывая, потом сказал:
— У меня много дыр, в которые ты можешь заползти. Могу тебе предоставить свою дачу в Красково. Но там есть одна опасность: дотошный участковый. Как только он почувствует, что кто-то на даче обитает, он там появится или вызовет подкрепление. А ориентировку на тебя либо дали, либо дадут во все отделения милиции. Там они тебя и обнаружат. То, что ты пришел ко мне, никому и в голову не придет, мы ведь не контактировали раньше, никто не доберется. Есть два варианта: у моей натурщицы или у меня дома.
— К натурщице я не пойду. Любе это не понравится. А дома у тебя жена и сын. Как ты им объяснишь? Мол, этого дядю разыскивает КГБ. Сына твоего зовут, случайно, не Павликом Морозовым?
— Нет, он Валентин, но если узнает, что ты скрываешься от КГБ, может поделиться таким секретом с друзьями. Тогда оставайся здесь, в мастерской. Сюда много людей ходит. Поставлю тебе холст, дам краски, кисти, малюй что-нибудь — сейчас все сойдет за произведение искусства. Глядишь, станешь знаменитостью, какое-нибудь новое направление в живописи придумаешь, что-нибудь вроде сенсимализма или авангардосеноитивизма. Будешь дурачить народ! — засмеялся Иван.
Я позвонил на работу Сурену Широяну и сказал, что обстоятельства требуют моего отсутствия примерно дней на двадцать. Он мужик умный, все понял без пояснений.
— Как я думаю, об этом никто не должен знать? — Он особо подчеркнул «никто».
Я жил в мастерской, скука была непролазная. Каждый день приходила натурщица Дина. Фигура у нее была неплохая, но грудь не такая красивая, как у Любы. Дура она была непробиваемая и все время рассказывала мне, сколько за ней ухаживает мужиков, через одного предлагают ей выйти замуж, а она остается верной какому-то Захару, полярному летчику, который, наверно, существует у нее только в воображении. Надо отдать ей должное: меня она не пыталась соблазнять, но довольно свободно при мне раздевалась, когда Иван писал обнаженную натуру. Она крутилась перед зеркалом, принимая различные позы, а фактически демонстрировала себя мне. Но, видя мое безразличие, спросила:
— Ты, случайно, не голубой? Хочешь, подарю серьгу?
— Нет, я художник и сейчас в творческом застое.
Приходила другая натурщица, Мила, мордочкой напоминавшая кошечку. Дина говорила ей:
— Покажи ему свою натуру, он ищет, он в простое. Может, воспылает.
Мила безропотно сбрасывала с себя платье, трусики; бюстгальтер она не носила, грудь была ее достоинством. Вероятно, Иван и взял ее в натурщицы, чтобы к Дининой фигуре пририсовывать Милину грудь. Подняв руками длинные волосы над головой, принимала позу «русалки». Бывали еще здесь двое студентов из Строгановки — девушка и парень. Иван занимался с ними чем-то теоретическим.
Я от скуки начал намалевывать холст по принципу: все цвета радуги, но с разных сторон и к центру. Получилась какая-то замысловатая композиция. Иван посмотрел, хмыкнул, но ничего не сказал. Я еще поляпал красками, точнее, побрызгал разным цветом, — получился какой-то дождь, снег, и моя «картина» стала во что-то оформляться. Честно говоря, если Рогов видел свои картины, они сидели у него в мозгу, то я ничего не видел и просто думал, а что получится, если сюда мазнуть голубой, а внизу белой краской. Через пару дней Иван снова посмотрел и снова ничего не сказал, только забрал мою «картину» и на ее место поставил свежий холст. Ту, что я намалевал, я мысленно назвал «Реалии идиота». А новую решил назвать «Любовь идиота» и начал с того, что в самом центре нарисовал нечто вроде глаза, нечто, потому что нарисовать настоящий глаз в силу своих способностей я не смог. Дальше пошли молнии, цветные вспышки. Я творил эту «картину» всю ночь. Как настоящий мастер, прикрыл свое полотно халатом, чтобы не показывать незаконченное «произведение». Утром пришел Иван и, посмеиваясь, сказал:
— Я твою картину продал одному французу. Он утверждает, что написана она в манере Сезанна. Вот ты какой, оказывается! Держи деньги — художник тоже есть хочет.
Я упал на диван и зашелся в хохоте. Отсмеявшись вволю, сказал:
— Если это в манере Сезанна, то вот эта, новая мазня, в манере Мане, — и я сдернул халат с холста.
Иван посмотрел, отошел, пригнулся, потом подошел ближе и сильно наклонил набок голову. Меня это навело на мысль.
— Ее надо смотреть вот так. — Я лег на пол и показал, что смотреть надо снизу, лежа на полу.
Рогов улыбнулся и заметил:
— Так ты говоришь, «Любовь идиота»? Что идиота — то да, а вот насчет любви — тут надо быть больши-и-им специалистом по Головину. Давай заканчивай, я и эту продам французу. Нечего даром хлеб есть. Я сказал ему, что ты — подпольный художник.
Мне почему-то вдруг стало обидно, что он так издевательски отнесся к моему труду, мол, есть другой идиот, который купил этот идиотизм, именуемый искусством.
Дина, когда увидела мою «картину», пришла в восторг. Я еще стал выпендриваться и монотонным, манерным голосом объяснять ей суть моего замысла.
— Вот тут его сердце, видишь, красный тон, оно обливается кровью, потому что любовь безраздельна. — Дальше я молол ей всякую чепуху про композицию, тона, значение света и кончил тем, что написал в углу «А-Гол» и подарил ее Дине.
Две недели моего заточения ничего не дали. Я звонил из разных автоматов Любе на работу в трансагентство. Никаких новостей не было. Как говорят англичане: «Самая лучшая новость — это отсутствие новостей». Интуитивно я в это не верил.
Еще через тройку дней я попросил Любу, чтобы она приехала туда, где мы с ней расстались. В указанное время меня ждала «Волга». За рулем сидел очаровательный водитель и с сияющими глазами встречал меня обворожительной улыбкой.
— Думала, еще неделя без тебя, и я отравлюсь! — засмеялась она счастливым смехом и, обхватив меня за шею, стала целовать своими мягкими, нежными губами.
Уже целую неделю мы прожили без приключений. На работу я пока не ходил, — такая у нас была договоренность с Широяном.
В воскресенье мы встали утром поздно и, лежа в кровати, наслаждались тишиной и покоем. Потом я поднялся, надел халат и поставил на плиту чайник. Люба тут же скрылась в ванной и через несколько минут вышла оттуда свеженькой, пахнущей французской туалетной водой. Я сидел на кухне и просматривал газету. Она взяла мусорное ведро и направилась к мусоропроводу. Вдруг я услышал, как что-то глухо ударило, и Люба вскрикнула, ведро с мусором загремело об пол.
— Цыц, сука! — прорычал мужской голос.
Мне не надо было ничего объяснять — таки подловила нас банда Абрамыча! Они поджидали за дверью, пока кто-нибудь из нас ее откроет, чтобы ворваться в квартиру. Такая у них хитрость.