Затем была запоминающаяся встреча с женой полковника Рудого, такой же поганкой, как и он сам. Имя у нее было романтическое Алина Венедиктовна.
Как-то после полудня, когда уже спал зной и слегка тянуло свежестью с Нила, я прогуливался по Фуаду — центральной улице Каира. На каждом шагу пестрели стеклянные витрины магазинов и магазинчиков. Еще не зная, куда направить свои стопы в поисках какого-нибудь приличного иностранца, я свернул в узкую улочку и сразу услышал русскую женскую речь. Женщина говорила властным требовательным тоном, и другие женские голоса одобрительно ее поддерживали:
— Больше килограмма в руки не давай, ты, образина!
Это было уже что-то родное из советского быта, переброшенное сюда носителями наших традиций.
Я подошел к магазинчику: десятка два упитанных русских дамочек обступили худого, неопределенного возраста араба, а по терминологии одной из мадам, образину, который над чем-то колдовал. Он наклонялся вниз, доставал, взвешивал, а очередь, наша добротная советская — других иностранцев там не было — гудела и чего-то злилась. Заглянув через плечо одной из женщин, от которой несло «Кремлем» и потом, я увидел, что так взволновало их: «образина» торговал серебристой атлантической селедкой, вылавливая ее голыми руками прямо из бочки.
— Откуда взялась здесь селедка? — удивился я появлению такого дефицита.
Мне сейчас же рассказали детективную историю про рыбу: как в Александрии сбросили с буксира на берег бочку, а потом кто-то решил отправить ее в Каир. Из чего родилась эта байка — осталось тайной, но факт был налицо — селедкой торговали.
Одна молодящаяся особа с волосами-паклей наткнулась на эту селедку и принесла на виллу целых три килограмма. Тогда все женское стадо устремилось сюда. Хватали, кто сколько мог ухватить: цена-то бросовая — всего четверть фунта за килограмм.
Я тоже встал в очередь, хоть к селедке равнодушен, но хотелось кому-нибудь сделать приятное, угостив великолепной закуской. Выяснилось, правда, что селедки — всего одна бочка. Вот тут-то и раздался предупредительный «выстрел»:
— Тебе сказали, «черномазый», чтобы отпускал по килограмму! — Из числа последних в очереди выдвинулась мадам весом килограммов под девяносто, с перманентом на голове и в сарафане, который плотно облегал все эти килограммы.
Араб замер, держа в руках по одной селедке. Доморощенная переводчица с арабского языка наскребла два слова: «Уахед кило». «Уахед! Уахед», — одобрительно загалдела очередь, чем повергла в неописуемое удивление торговца. Он никак не мог своими восточными мозгами ухватить главную суть социализма — равенство. Разве можно позволить, чтобы один обожрался селедкой, а другой даже ее не попробовал? Нет, мы такого не потерпим, не так приучены: либо всем по кусочку, либо всем шиш с маслом. Где бы ни был наш человек, он всегда должен оставаться носителем справедливости. Всем выстроиться в очередь, всем по килограмму! Но тут одна мадам решила взять три кило, и продавец стал накладывать селедку на весы.
— Алина Венедиктовна, — взмолились предпоследние в очереди, — так нам и по штучке не достанется, если все будут хапать по три кило.
Дама, которая была под девяносто килограммов, шагнула вперед, раздвигая в стороны очередь, и сбросила с весов селедку в бочку. Продавец совершенно обалдел, он ничего не понимал не только потому, что не знал идиоматических выражений, которыми его награждали наши защитницы справедливости, но вообще ничего не понимал в социализме и потому не ждал такого самоуправства.
— Ты, буржуй недорезанный! Или будешь вешать столько, сколько мы тебе скажем, или сейчас нырнешь башкой в бочку! — Алина Венедиктовна подступила вплотную к арабу, так что он мог видеть ее пышные груди. Он глядел не на Алину Венедиктовну, а на груди, забыв об этой проклятой селедке, которую, как дурак, приволок сюда из Александрии. У него три жены, он в состоянии их содержать, но у них, если даже сложить их груди вместе, не будет столько, сколько у этой одной сердитой мадам. Он горестно вздохнул. Очередь начала накаляться: от «образины» и «сморчка» перешли к нецензурным определениям его мужских достоинств. В какую-то секунду он испугался и стал пятиться к стене. Алина Венедиктовна напирала на него грудями и рычала, поминая его ублюдков — детей нехорошими словами. — Интересно посмотреть, чем ты этих детей настрогал, — глянула она на ширинку брюк!
— Женщины! — воскликнул я тревожно, мне показалось, что они сейчас надругаются над торговцем, сняв с него штаны. — Вы бы полегче, распустили языки, как сапожники. За границей все-таки!
— А он все равно не понимает, — хихикнула худая, как щепка, мадам, которой, видимо, доставляло удовольствие нецензурно обзывать хоть арабского, но мужика и заодно поглядеть, чем арабы «строгают» детей.
Алина Венедиктовна повернулась ко мне, в ее глазах стояла ненависть. Она кого-то мне напоминала, притом знакомого. И вдруг меня осенило — этот взгляд, полный презрения и высокомерия, был так разительно похож на взгляд Рудого, что я уже безошибочно знал — это и есть жена полковника. От долгого совместного проживания они стали копией друг друга.
Откуда появился Дед, я не видел. Он стремительно подошел к очереди. За его спиной вырос адъютант.
— Рудаков, перепиши мне эту банду, я их выгоню из Каира вместе с мужьями! — прошипел яростно генерал.
Он так выразительно прошипел эту фразу, что наступила мертвая тишина, а затем будто рванул снаряд: дамы бросились врассыпную. Они так шустро убрались, несмотря на солидный их вес, что через полминуты ничто не напоминало об их присутствии. Мы остались трое возле лавки. Пожарский внимательно поглядел на меня и сказал:
— Говорят, меня зовут Дед, а теперь будут еще называть «самодур». А как прикажете поступать?
— Дед — это уважительно, — заметил я, совсем не стесняясь высказывать свои мысли генералу.
— Этих только могила исправит. Офицеры не ведут никакой воспитательной работы с женами. Надо сказать об этом председателю профкома Боброву. Пусть соберет собрание.
Занятый своими мыслями, я и не заметил, как впереди показалась Александрия. Было около девяти утра. Я поехал прямо на пляж, где длинной вереницей, красиво окрашенные голубой и белой краской, над водой нависали кабинки для раздевания. Уплатив фунт и получив ключ от двери, я вошел, закрылся изнутри, сел на скамейку и закрыл глаза. Вода тихо и ласково плескалась у моих ног, отвлекая от горестных мыслей, навеянных событиями последних дней: американцем, гнусной миссией, которую мне поручил Визгун. Очевидно, он решил приобщать меня к своим гадостям. Повязать каким-нибудь действием.
Я спустился по ступенькам в воду, закрыл за собой дверцу на замок, спрятал в кармашек плавок ключ и поплыл. Здесь, в Средиземном море, я надеялся очиститься от визгуновской скверны, отвлечься от непрекращающихся тревожных мыслей, засевших в мозгу после Порт-Саида. Вода была прекрасной, она меня лечила, восстанавливала душевное равновесие и настроение. Я отплыл от берега метров на сто и увидел такого же одинокого пловца с огненно-рыжей шевелюрой. Он плавал превосходно, я бы сказал, профессионально, особенно когда переходил на кроль.
Рыжий поравнялся со мной и поднял голову, я определил, что лет ему было немногим за сорок.
— Вы очень красиво плаваете, — похвалил я его искренне, без всякой задней мысли, не имея в виду устанавливать контакт.
— О! Я был чемпионом университета, — гордо ответил рыжий. — Это было, правда, давно, но с тех пор я держу форму. Иногда люблю пройтись и баттерфляем, — и вдруг, развернувшись, в несколько мощных рывков ушел от меня метров на двадцать. И так же легко и быстро возвратился. Это было великолепное зрелище. Мы, не торопясь, поплыли к берегу. Оказалось, что наши кабинки почти рядом, и мы, не сговариваясь, вышли одновременно из воды.
Кто он? Откуда? — профессионально закрутились в голове вопросы. Чемпион университета. Какого университета? Мне совсем не хотелось устанавливать контакт. И вообще решил хотя бы в Александрии отдохнуть от своих шпионских дел. Я предложил рыжему выпить по чашечке кофе, мы как раз подошли к ресторану, где прямо на воздухе под полотняным тентом стояли, словно игрушечные, белые резные стулья и круглые столики. Он согласился без колебаний и, едва мы сели, сказал: