— Там была война.
— Здесь тоже война! Наших людей взяли в плен и издевались над ними! Вы спросите их, как с ними обращались англичане.
— Товарищ майор! Прекратите пререкания со старшим по званию! — рыкнул генерал. — Не то я вас арестую! — пресек он нашу дискуссию на глазах у всей команды, что, видимо, и вызвало его замечание мне.
Я замолчал и окинул взглядом угрюмо смотревшую на меня команду. Неожиданно один из них заговорщицки подмигнул мне: ребята одобряли мое поведение.
— Так что с вами было? — спросил Кузоваткин.
— Защитников постреляли, головы расставили по стенам, — ответил командир сожженного вертолета. — Оружие собрали, вертолет сожгли. А нас, как скот, всех четверых веревкой за шею, и верблюд повел. Предварительно поснимали с нас обувь — оказывается, здесь это очень ценный товар, дороже жизни. Потом стащили рубашки, и все это молча, размахивая перед носом кривыми ножами. Когда видишь их свирепые рожи — сам отдашь рубашку и обувь.
— То, что мы пережили за этот день, хватит вспоминать на всю оставшуюся жизнь, — угрюмо добавил переводчик, немолодой, лысоватый мужчина.
На том мини-пресс-конференция закончилась. Я был рад, что непосредственно участвовал в этой операции и, по существу, был ведущим лицом. После того, что произошло в пустыне, я не пыжился самодовольно, не любовался собой и своей дипломатией. По существу вся дипломатия сводилась к одному: у эльбадеровцев была сила, они убивали и захватывали пленных. У нас тоже была сила — мы вырвали своих товарищей из рук наших классовых врагов.
— Толя, — окликнул меня Сергей Алексеевич, — я бы хотел вместе работать. Мне нравится твоя хватка. С Пожарским договорюсь, останешься здесь. Платить тебе буду по-особому.
— Нет, Сергей Алексеевич! Рад служить, но вы слишком властный человек, а у меня страсть к свободе. — Я сделал паузу. — Есть еще один хозяин надо мной, — понизил я голос до шепота.
— Догадался. Не обижайся на меня. Я бы тоже так расправился. Ну, пожелаю тебе счастливой дороги. Как прилетишь снова — увидимся. Привези пару бутылок спирта.
Рано утром мы поднялись в воздух и потащили в Каир полсотни трупов и человек тридцать солдат. Трупы грузили, когда они начали уже разлагаться и смердили, хотя и заворачивали их в брезент. Солдаты расселись прямо на полу большого грузового отсека. Включили вентиляцию, и только так еще можно было выдержать этот тошнотворный сладковатый запах покойницкой, который проникал в кабину пилотов даже при уплотненных дверях.
Самолет шел на высоте каких-то двух тысяч метров. До Асуана оставалось еще с полчаса лета. Откуда-то нас обстреляли — вероятно, с одной из скал. Два мотора сразу захлебнулись, а два продолжали надрывно тащить нас вперед. В дополнение к этой неприятности командир обнаружил, что у нас началась утечка горючего. От этого сообщения оптимизма у меня поубавилось. Очевидно, пуля пробила бензопровод, и мы могли полыхнуть каждую минуту. Достаточно искры — и самолет превратится в факел.
Машину вел молодой, но опытный пилот, подполковник Тараскин. Солдаты уже знали, что мы тянем на двух двигателях. В салоне начала нагнетаться паника: безумные крики проникали даже через герметически закрытые двери в пилотскую кабину.
Перегрузка машины может нам дорого стоить. Это понимал даже я, человек далекий от авиации и ее сюрпризов. Мы постепенно теряли высоту. Самолет полого скользил, приближая нас к неизбежному концу — удару о скалы и взрыву. Перспектива оказалась незавидной. Солдаты стучали в дверь пилотской кабины и кричали все разом, но понять их было невозможно.
— Нам бы дотянуть до Нила, — довольно спокойно сказал Тараскин, словно речь шла о чем-то обычном, повседневном. — Высота еще позволяет: четверо могут прыгнуть через штурманское окно и верхний фонарь. На принятие решения десять секунд. Это приказ!
Я не шелохнулся, хотя от сообщения командира повеяло холодком. Значит, он определил, что прыгнут все, кроме него самого, если парашют он отдаст мне. Нет, я первым не прыгну. Да и куда прыгать? На скалы, в пустыню, за десятки километров от Асуана? Что лучше: грохнуться на скалы — и мгновенная смерть — или прыгнуть, а потом медленно умирать в безжизненном районе? Нет, я не прыгну! Да и не буду я первым.
— Что внизу? — спросил я бесцветным голосом.
— Скалы до горизонта, — в тон мне бесцветно ответил командир. — Возьми мой парашют. Надевать умеешь?
— Надевать умею, только прыгать не буду: внизу плохая площадка для приземления, — ответил я на удивление спокойно, пытаясь придать этой трагической ситуации юмористический оттенок.
— Хватит! — заорал Тараскин. — Все за борт! Осталась одна минута! — Он надрывался, чтобы перекричать двигатели.
За дверью дико орали солдаты. Очевидно, они думали, что мы уже покинули самолет и бросили их погибать в скалах. Они начали стрелять. Пули взвизгивали в кабине, пробивая плексиглас фонаря, приборы.
— Есть какой-нибудь выход? — спросил я с надеждой, дергая головой и уклоняясь от свистящих пуль.
— Мы перегружены и больше десяти минут не протянем. Трупы!
Дальше я все понял без разъяснений: полсотни трупов за борт — и мы, возможно, дотянем до Нила. Но дадут ли нам солдаты освободить самолет от мертвого груза? Они фанатично религиозны. Сейчас рискну…
Я схватил два парашюта, повернул защелку и распахнул дверь. Здесь толпились солдаты. Лица перекошены от страха, в глазах ужас. Автоматы уставились черными глазами стволов мне в грудь и лицо. Я чувствовал себя как во время схватки с бандитами на набережной в Гизе: собранным, готовым к броску. Парашюты полетели к ногам солдат.
— Назад! — заорал я, перекрывая визгливый надрыв двигателя. — Кто говорит по-английски?
Сейчас же вперед выдвинулся сержант и, не замечая, что ткнул мне в грудь стволом автомата, закивал головой, очевидно потеряв от страха дар речи.
— Самолет подбили, два двигателя вышли из строя. Через двадцать минут кончится горючее. Самолет перегружен. Чтобы долететь, надо выбросить трупы. Иначе всем смерть! — жестко и бескомпромиссно отчеканил я.
Сержант торопливо перевел все, что я сказал. И тут началось! Они дружно взвыли. Была ли это ярость по поводу моего кощунственного предложения надругаться над мертвыми или вой отчаяния и страха за собственную жизнь? Бушевали человек шесть-семь, остальные стояли на коленях и, уткнувшись носом в пол, молились. А эти злобно, с ненавистью, орали, забыв об Аллахе и молитве. Сержант тоже подпал под общий психоз и снова ткнул меня стволом автомата в грудь. Впившись в мое лицо озверевшими глазами, прорычал сквозь зубы:
— Трупы выбросим — спасемся?
— Спасемся! — ответил я уверенно, хотя мне было все равно, что обещать. Дотянем — я сдержал слово, не дотянем — тут не о чем говорить: внизу все будем равны. — Кто хочет, может прыгнуть. Отдаем вам все парашюты.
Это заявление смягчило обстановку и восстановило к нам доверие. Сержант вступил в переговоры со всеми, если можно было назвать переговорами яростный крик. В заключение он дал очередь из автомата в потолок, что сразу утихомирило всех — и фанатиков, и тех, кто хотел ценой трупов спасти собственную жизнь. Они вдруг все повернулись ко мне, в их глазах мелькнула надежда. Злобы и ярости уже не было.
— Что надо делать? — деловито спросил сержант.
— Тащите в хвост трупы! — приказал я, даже не посоветовавшись с командиром. Просто логика подсказывала мне, что трупы надо сложить на грузовой площадке, а потом командир откроет нижний люк и весь этот удушающе рвотный груз полетит за борт. Только я рассуждал дилетантски. Едва солдаты свалили в хвосте десятка полтора трупов, как в салон высунулся второй пилот и заорал:
— Дифферент! Нас валит на хвост!
— Сбрасывайте! — завопил я в ответ.
Через несколько секунд пол в хвосте дрогнул и пополз вниз. Гора трупов полетела за борт. Люк закрылся, и солдаты снова натаскали брезентовых тюков. Опять открыли люк, и этим освободили наш подраненный самолет. Времени на манипуляции с тасканием трупов и их сбрасыванием не было, и я приказал сержанту, чтобы трупы сбрасывали прямо в открытый люк. В несколько минут салон опустел, но одуряющий трупный запах остался. Это уже было не важно. Я бросился в кабину пилота, захлопнул за собой дверь и обессиленно свалился на свое место. Это было безумное напряжение. Пока я был в действии, оно не чувствовалось, а сейчас я просто опустошился. Тараскин положил мне на голову руку и ободряюще потрепал. Я надел наушники и услышал его спокойный голос: