— Все о’кей. Наверное, дотянем до Нила.
Высоту мы значительно потеряли, и внизу были видны скальные складки, которые стремительно проносились, показывая, с какой скоростью мы можем в них врубиться. И вдруг открылась песчаная равнина, а впереди еле видная узкая голубая лента реки.
— Теперь все! — облегченно произнес командир. — Не дотянем до воды — сядем на песок. Горючего уже нет, не знаю, за счет чего еще работают двигатели.
И словно сатана подслушал командира. Один двигатель сразу заглох, самолет пошел еще с большим углом скольжения, что давало возможность Тараскину удерживать машину от падения. Нил стремительно приближался. Мы под углом, словно нацеливаясь нырнуть в его воды, быстро неслись вперед.
— Я открываю задний борт! — загремело в моих ушах. — Толя, скажи солдатам, чтобы сразу, как коснусь воды, вываливались за борт, иначе могут захлебнуться.
Я вскочил и нырнул в дверь. Солдаты с тревогой поглядели на меня. Они не понимали, почему открывается трап люка. Возможно, у них появилась мысль, что их тоже будут сбрасывать за борт, чтобы самолет не упал.
— Садиться будем на воду. Как только коснемся ее поверхности, все сразу за борт! — прокричал я сержанту, хотя уже можно было и не кричать: один двигатель и так не заглушал голоса. И сразу в эту секунду он заглох. Наступила давящая тишина. Было слышно, как один из солдат тихо молился, часто поминая Аллаха.
— Все бросить: мешки, автоматы! — надрываясь, словно еще работали двигатели, орал я солдатам, которые топтались у трапа со своим полным снаряжением, не желая расставаться с личным скарбом.
Самолет чиркнул опущенным трапом о воду, подняв мириады брызг, которые залетели даже в салон. Я понял, что настала секунда, которую нельзя пропустить, иначе солдаты не смогут выбраться из салона наружу.
— Прыгай! — исступленно завопил я.
Но солдаты не двинулись. Подсознательный страх удерживал их в салоне. Здесь они чувствовали большую безопасность и прыгать в неизвестность не хотели. Позднее я понял причину: они почти все не умели плавать. Даже сержант колебался, стоя неуверенно возле люка.
— Черт вас всех возьми! — Я буквально взорвался.
Счет жизни шел на секунды, а они колебались. Трап снова чиркнул по воде, и машина вот-вот должна была рухнуть в Нил. Тогда я шагнул к люку и мгновенно скатился вниз. Под воду я не ушел, а, наоборот, стукнулся о ее поверхность, слегка подскочил и сразу обнаружил, что самолета надо мной нет. Он ушел вперед метров на пятьдесят. Вода была теплая, течение быстрое. Тараскин посадил машину почти у самого берега — видно, он учитывал, что солдаты не умеют плавать. И, о чудо! Они дружно, прямо клубком, вывалились из самолета без оружия и без своих мешков. Кое-как помогая друг другу, все выбрались на мелководье. Самолет еще пробежал по воде метров сто и затонул по самый фонарь кабины. Меня охватило радостное ликование, когда я увидел, как один за другим из самолета выбрались прямо из-под воды второй пилот, бортинженер, штурман. Последним вынырнул Тараскин. Через несколько минут все вылезли на берег. Солдаты упали ниц и стали громко благодарить Аллаха за чудесное спасение. Мне было благодарить некого, разве что Тараскина за его мастерскую посадку на воду. Но я, поддаваясь общему религиозному чувству арабов, сам не зная почему и как, произнес свою первую молитвенную фразу: «Господи! Благодарю тебя за спасение моей жизни. Никогда не забуду твоей благодати, которую ты ниспослал на меня. Господи! Прости мое заблуждение, что я столько лет не верил в тебя!»
Откуда только взялись у меня эти слова? Я же более четверти века не верил в Бога. Я верил в Коммунистическую партию, в коммунизм, в светлое будущее человечества. Но чтобы в Бога… А тут я поверил в него, может быть, потому, что видел, как искренне верили в Аллаха арабы, как исступленно они благодарили его, что даровал им жизнь. Нет, они не благодарили Тараскина. Что для них Тараскин? Он делал то, что ему повелел Аллах. И я принимал решения, и притом правильные решения. Выходит, мне подсказывал их Господь Бог, а вовсе не я сам, потому что у меня не было никакого опыта, я никогда не разбивался, никогда не тонул, не распоряжался чужими жизнями, а фактически все сделал правильно, вплоть до того, что сам выпрыгнул первым из самолета в воду. Может быть, поэтому я не испытывал страха, когда командир предложил мне прыгать с парашютом и спасать свою жизнь. А я был почему-то уверен, что мы спасемся. Значит, уже тогда я подсознательно верил в Бога и надеялся на его защиту в минуты смертельной опасности. И почему мне вдруг стало легко и спокойно, после того как я в своей молитве поблагодарил Бога за спасение? Теперь я уверовал в него и буду верен ему всю свою жизнь. Конечно, показывать публично свою веру в Бога в наших условиях опасно. Но я не фарисей, верить можно, и не обязательно это афишировать. Я чуть-чуть приподнял руку и неумело, впервые в жизни, стараясь сделать это незаметно, перекрестился, прошептав страстно и убежденно: «Благодарю тебя, Боже, за твою ко мне милость!»
Занятый своими мыслями о Боге, я не заметил, как возле меня остановился Тараскин. Он молча сел рядом и тихо сказал:
— Не знаю, какому Богу помолиться, но мы фактически вынырнули с того света. Так и в Бога поверишь.
— В этом нет ничего позорного, — ответил я почти равнодушно, а в душе радуясь, что не мне одному было послано просветление. — Может, именно Богу и было угодно, чтобы мы сидели сейчас на земле живыми и здоровыми, хотя, по всем данным, еще несколько минут назад должны были отойти в мир иной.
Тараскин положил свою широкую ладонь на мою и пожал. Я понял: это был ответ на мои слова.
Один солдат исчез — то ли утонул, то ли не прыгнул, но сержант его недосчитался. Я снял с себя мокрую одежду, разложил ее на песке, а сам пошел к тому месту, где виднелся из воды кусок фюзеляжа и киль. Без особого труда добрался до киля, набрал побольше воздуха и нырнул. Наверное, я продержался под водой более двух минут, но успел осмотреть салон самолета — там солдата не было. Вынырнув на поверхность, отдышался и поплыл к берегу, показав руками сержанту, что в самолете никого нет. Очевидно, он утонул сразу, как только оказался в воде. А солдаты все еще молились, уперев в песок лбы: жизнь — это очень ценная штука, и за ее спасение надо хорошо отблагодарить Аллаха. Теперь я это прекрасно понимал.
Вертолет из Асуана пришел примерно через час. Он искал нас с той минуты, как радиосообщение поступило на командный пункт, что мы тянем где-то на двух двигателях, на быстро сокращающемся запасе горючего. Возможно, изменим маршрут и пойдем к Нилу самым ближним путем. Но я не был уверен, что наше радио было принято на командном пункте. Мне хорошо помнилось, как там отреагировали на наше сообщение, что нас атакует английский «харрикейн». До сегодняшнего дня ответа так и не было. Дежурный офицер утверждал, что и сообщения от нас не поступало.
Сначала вертолет забрал солдат, потом вернулся за нами. Одежда наша уже высохла. Тараскин сплавал к самолету и забрал оттуда полетные документы. Я глядел на членов экипажа и не мог понять: они были сравнительно спокойны — то ли это обычная ситуация, к которой они себя постоянно готовят с того момента, как стали летчиками, то ли сознание, что это их работа, в которой могут быть и такие казусы. Нет, они не рисовались передо мной, они были естественны. Очевидно, летчики — это особая порода людей. Такими они были во время войны, когда уходили на задание и никто из них не знал, что это может быть их последний полет, последний день жизни. И были они бесстрашны и смелы, и жить им тоже хотелось.
Уже две недели мы не летали в Йемен. Нашему экипажу просто дали возможность отдохнуть. Я стал потихоньку выбираться в город. Визгун мне не запрещал, он даже как-то сказал, что моя профилактика почти окончилась. Порадовал он меня новостью, что контрразведчика Бардизи убрали и он теперь не обслуживает советских специалистов. Но я все же как-то увидел его в городе. Он вышел из такси и очень уж внимательно — а может, мне это показалось — посмотрел на меня. Позднее у меня часто появлялось сверхъестественное ощущение, что он где-то здесь, за спиной, и не спускает с меня глаз. Наверное, моя психика дала трещину и пора убираться домой.