Он взглянул на меня какими-то озверелыми глазами. Мне показалось, что они налились кровью, как у быка. Щека нервно дернулась, и он — что было для меня полной неожиданностью — как ляпнул мне наотмашь прямо по носу. Благо, мой нос закаленный и не пустил кровавую юшку. Но больно было адски.
Шеф вскочил и, ни слова не говоря, торопливо покинул комнату. Это был финал! Как было понимать зуботычину? Наверное, я его очень уж оскорбил своим предположением.
Тут начали показывать по телевидению встречу «Полтавы» и американского флота. Они стянули десятка два кораблей. «Полтава» стояла, попыхивая дымом из труб, лодки все еще были на поверхности, но вдруг, как по общей команде, ушли под воду. Диктор усталым, бесцветным, но успокоенным тоном сказал: «Президент и Хрущев договорились! Русские отступили. Сейчас „Полтава“ пойдет обратно в Одессу или в Новороссийск. Хрущеву не удалось поставить американцев на колени».
Дальше я не слушал. Переносица сильно заныла. Я не мог продохнуть через нос и, как рыба, хватал воздух ртом. Наверное, шеф сломал мне переносицу. Ну что за гад, мог бы выругаться, накричать, так нет — по роже! Я сам могу так дать, что он не встал бы. Все это я ворчал вслух. Наконец начал соображать и пошел в ванную, где подставил нос под холодную воду. Легче не стало. Тогда я вспомнил, что в холодильнике есть лед, и принялся лечить нос льдом.
Больше на тему о доверии мы с Визгуном не говорили. Он даже не извинился и каждый раз при встрече угрюмо поглядывал на меня, будто искал на моем носу отпечаток его порядочности.
Недели две я болтался без работы. Переводчиком Визгун запретил меня использовать, а шпионскими делами мы не рисковали заниматься, хотя времени с последних событий прошло довольно много.
Откровенно говоря, я с нетерпением ждал возвращения Шеина: я хотел домой, я был сыт заграницей, своей «романтической» деятельностью. Мне хотелось спокойной жизни без притворства и лжи, общаться с нормальными людьми, не видеть буржуев, империалистов, врагов социализма и нашей свободы. Я был оторван от Родины более двух лет и знал о том, что творилось дома, из буржуазной желтой прессы и радио. А от них можно было услышать только о том, что появились литераторы, художники, поэты, которые норовили что-то опубликовать, издать запретное, продать за рубеж.
Я уже настолько привык не верить буржуазной печати, что с определенным скепсисом читал все эти статьи о Советском Союзе. Появление Синявского и Даниэля, Марченко, Плюща и многих других я рассматривал с позиций Ленина, когда тюремщик сказал ему: «Молодой человек, чего вы бунтуете, перед вами стена?» Чего же вы плющи-амальрики бунтуете? Перед вами стена, и она не развалится, если вы в нее ткнете. Но тут я прочитал об академиках Орлове, Сахарове. Статьи давали много информации, и я подумал: этим-то чего не хватает? Революцию творила голытьба, она хотела что-то отнять у богатых, улучшить себе жизнь, но почему выступают академики? Тут мое сознание начало буксовать. Я ведь не верил в душевные порывы, совесть, правозащитность. Какие мои права они хотели защищать? Этих прав у меня была полна Конституция. Выборы — так 99 процентов «за», пожелания трудящихся — так единодушно. Право на труд, на отдых, на бесплатное образование, медицину. Они и академиками стали, потому что пользовались всеми правами, дарованными им социалистической Конституцией. И все-таки что-то было не так. Если они ненормальные, как утверждает наша печать, то поступок генерала Григоренко, который отказался от всех благ, какие имел, и стал выступать против святая святых, подтверждает диагноз. А как с академиком Сахаровым? Судя по его поступкам и выступлениям против власти — тоже ненормальный? Но ненормальный не создал бы водородную бомбу. Вот он парадокс, который остается неразрешимым и зарождает сомнения в правильности нашей политики.
Где-то было несоответствие содержания и формы. Мы отказываемся признать право писателя опубликовать свое произведение, хотя эти произведения никакого вреда нам не наносят. Не стали публиковать «Доктора Живаго» Пастернака, и совершенно напрасно. На мой взгляд, это произведение вряд ли кто читал бы взахлеб. Я его прочитал в зарубежном издании — хотел знать, чего там написано антисоветского. Скучная книга. А Ивинская, которая переправила рукопись за рубеж, попала в лагеря, кажется, на восемь лет. Солженицын со своим «Одним днем Ивана Денисовича» в одночасье стал литературным гением с легкой руки Хрущева, а потом подался в антисоветчики. Как понять психологию этих людей? Мы же не признаем их гениями. Хрущев как-то посмотрел произведения Эрнста Неизвестного и запретил их выставлять, чтобы не развращать народ безыдейными творениями. А Запад утверждает, что он гений. Может быть, это и хорошо, что мы запрещаем безыдейщину. Наш идеологический патер Суслов, очевидно, верно говорил, что от клешей и «дудочек», джаза и западного низкопоклонства один шаг до предательства Родины. А с другой стороны, мы ведь своими руками лепим всяких антисоветчиков. Литератор написал книгу, мы запретили ее издавать — он ее на Запад. Вот уже и готовый антисоветчик. Можно же было опубликовать и так его раздраконить! Мнение рабочих, крестьян написать за них, опубликовать — и кончился наш литератор. А мы его в психи определяем: докажи, что ты не верблюд. Что-то не так в Датском королевстве. Хочу домой, хочу сам разобраться, понять, хочу свободы!
Наверное, безделье развращает сознание. Пока ты вкалываешь, ты меньше размышляешь, голова занята другим. А тут читаешь желтую прессу, и закрадываются сомнения. Визгун поймал меня в один из таких моментов. Я прочитал статью американского корреспондента из Москвы, где он приводит выдержки «остроумных выражений из речи Никиты Сергеевича по различным вопросам». Два из них привлекли мое внимание. Одно американский корреспондент оказался не в силах правильно истолковать. Когда Хрущев был в Каире, он по случаю национального праздника Египта появился на трибуне в сопровождении телохранителей из службы безопасности. Охрана президента спросила Хрущева, кто эти люди. Никита Сергеевич решил блеснуть своей литературной эрудицией и ответил, что объяснит это словами великого советского поэта Маяковского: «Моя милиция меня охраняет!» Кто-то из сопровождающих тихонько поправил Хрущева: «меня бережет». Премьер кивнул головой и поправился: «Верно. Моя милиция меня стережет!» Американский корреспондент очень запутанно пытался объяснить игру слов «охраняет, бережет, стережет».
А над вторым комментарием я от души хохотал. Дело было в ООН, когда Никита Сергеевич сказал с трибуны: «Мы вам покажем кузькину мать!» Для каждого русского ясно, что имел в виду Никита Сергеевич, а американец перевел, может быть, сознательно: «Мы вам покажем место, откуда вышел Кузька!» Получилось вроде сильного английского матерного ругательства: «Я твой отец!», что значит: «Я твою мать факал!»
Я еще не успел погасить улыбку на своем лице, когда вошел Визгун. Он взглянул на журнал, открытый на странице, где были помещены покадровые снимки Никиты Сергеевича, лупящего башмаком по трибуне Организации Объединенных Наций.
— Чему радуешься? — спросил шеф, пристально вглядываясь в мое лицо.
Я перевел ему про кузькину мать. Он скупо улыбнулся и произнес:
— Есть одна работа. Только ты можешь ее выполнить. — Визгун сделал паузу, и я почувствовал его неуверенность. Понимаешь, мы больше не можем тобой рисковать, поэтому дело, которое я хочу тебе предложить, будет последним. Больше ты не будешь светиться нигде.
— Хорошо, — я согласно кивнул. Мне хотелось проделать еще что-нибудь острое, захватывающее. — Излагайте!
Визгун протянул мне фотографию, сделанную скрытой съемкой где-то на улице. Качество получилось неплохое, видно, снимали американской «Минольтой», а не нашим номерным аппаратом. На снимке была изображена женщина лет пятидесяти, с короткой стрижкой, в тонированных очках, что не давало возможности получше ее рассмотреть.
— Что она может сделать для нас?
— Возможности неограниченные. Секретарь одного из отделов американского посольства. Известен адрес. Каждое утро ее возит на работу вместе с другими сотрудниками микробас. С работы тоже. Редко выходит из дома. Эта домоседка живет одна, мужчин у нее не замечали. Тебе полная свобода действий и свобода легенды. Южноафриканский бур — неплохо, говорит по-английски растянуто и поменьше американизма, — поучал он меня акценту. — Знакомство лежит на тебе — очень трудный процесс. Мы сняли квартиру рядом с домом, в котором она живет. Позиция очень удобная для подготовки.