Трижды прочитал я «Отче наш» и поднялся. Кругом не было ни единой души, я был один во всем огромном соборе. Стояла полнейшая тишина, стены поглощали все звуки, и казалось, что жизнь перестала существовать, как только я оказался внутри собора.
Выйдя на освещенную площадь, я сразу зрительно воспроизвел себе пленку. Она уже не представляла интереса. Я лизнул ее — информация исчезла. В памяти остались цифры и латинские буквы. Это не был шифр в прямом смысле слова, но непосвященный понять их не смог бы. Первая буква «L» означала, что следует повернуть налево. Цифра «200» указывала расстояние до автомашины, а следующие цифры были номером автомобиля.
Через двести метров я увидел у обочины «мерседес». Машина была незаперта, ключ торчал в замке, брелок на цепочке поблескивал в электрическом свете фонарей. Ее только что освободили для меня, наверное, когда я показался на ступеньках собора, потому что чувствовался тонкий аромат дорогого трубочного табака.
Не медля ни секунды, я завел двигатель и чисто автоматически оглянулся, перед тем как дать полный газ. Несмотря на ранний час, здесь было людно и масса машин, поэтому заметить что-либо подозрительное не представляло возможности. Резко набрав скорость, машина нырнула в узкую улочку старого города. Тут я оглянулся. Если у меня был кто-то на хвосте, обязательно сунутся сюда за мной, и притом должны сделать это поспешно, иначе в конце улочки я выскочу на магистраль, где движение поглотит мою машину. То, что эта улочка выведет меня на магистраль, я знал еще в Москве. Этой информацией меня снабдил Шеин, показав дополнительную схему Брюсселя. Перед выездом на магистраль я остановился. Позади было чисто, если не считать старого гэдээровского «трабанда», который рулил в мою сторону. На таком драндулете за шпионами не следят, это то же самое, если на старом «Москвиче» вести наблюдение за иностранным агентом, едущим на «шевроле» или «мерседесе». У меня появилась уверенность, что я не попал в поле зрения ни бельгийской, ни натовской контрразведок.
В бардачке лежали десятизарядный «магнум», набитый патронами с девятимиллиметровыми пулями, две запасные обоймы и бумажник. Внутри него фотографии двух детишек, очевидно, моих, нажитых в Канаде, и миловидной женщины в очках. На обороте стояла надпись: «Твоя Салли». Из загранпаспорта, на котором красовалась моя фотография, я узнал, что живу в Альберте и имя мое Жюль Бланшар. Тут была досадная недоработка: франкоязычная Альберта и французское имя, а французский у меня посредственный. Видно, легенда была для другого человека, да не вышло. В случае чего придется импровизировать на ходу. В бумажнике, кроме франков и долларов, лежала еще кредитная карточка, водительская лицензия и другие необходимые порядочному гражданину западной страны документы. С этой минуты исчез Анатолий Головин, гражданин СССР, и если мне доведется умереть, это будет не моя смерть. Никто никогда об этом не узнает.
Пропустив «трабанд», за рулем которого сидела немолодая женщина, а внутри все было заставлено ящиками с зеленью, я легко встроился в негустой поток машин. Затем проехал по набережной канала Виллебрюк и выехал к реке Сене. По меркам России, до Франции было рукой подать, и вскоре я уже шел позади автобуса, набитого туристами, держащего путь во Францию. На таможне — чистейшая формальность. Но овчарка на поводке у пограничника серьезно делала свое дело: она понюхала в салоне, мои руки, обошла вокруг машины и спокойно села рядом с пограничником. Он возвратил мне паспорт, пожелав счастливого путешествия.
Французский пограничник показал, чтобы я проезжал, не задерживая движение, — наверное, с бельгийского погранпоста сообщили о моей благонадежности. Утренние часы все больше и больше нагружали дороги транспортом, и весь он устремлялся к Парижу. Я не ел с тех пор, как нас покормили в самолете, но голода не испытывал. Сказывалось острое напряжение, а впереди еще неизвестность. Рядом на сиденье я заметил пакет. Занятый окружающим, я не сразу обратил на него внимание. Там оказался гамбургер и банка кока-колы. Обо мне проявили человеческую заботу, — спасибо, неизвестный мой помощник.
Я свернул на магистраль, и она вывела меня к Триумфальной арке, потом неторопливо прокатился близ Эйфелевой башни, регистрируя все это чисто автоматически. Я ведь не был туристом, для которого и башня, и арка — ценности познания. Они-то побывают и на Елисейских полях, зачарованно полюбуются собором Парижской Богоматери, потому что знают о нем с юношеских лет по роману Виктора Гюго. Им увлекательно расскажут и про Бастилию. Для меня этого не существовало. Вот магазин Армани, где на витрине выставлена женская одежда, для меня важнее дворца Бурбонов. Еще немного — и я буду у цели.
До встречи с Барковым оставалось добрых три часа. Самое время протоптать тропу к бистро и вокруг него, как бы положить волосяную петлю на песке вокруг того места, где ложишься спать. Ни одна змея не в состоянии переползти через волосяной шнур. Моим же шнуром должен стать бордюр. Переступив через него, будет заметна суета.
Мои приготовления заняли почти два часа. Самым трудным оказалось найти собаку, небольшого шустрого шпица, который должен прикрывать меня от глаз, оглядывающих всех с подозрением. А что эти глаза здесь были, сомнений не вызывало. В дальнем углу открытой веранды бистро устроились мужчина и женщина, он — лицом к выходу. Пока я сидел в машине и смотрел в бинокль на веранду — а это заняло не менее пятнадцати минут, — мужчина что-то пил и не спускал глаз с входа. Женщина просто сидела, подперев ладонью голову. Лица ее не было видно, но я в нем и не нуждался. Она была своего рода шпицем для мужчины. Больше пока никто себя не обнаружил.
Я проехал мимо дома, где, по идее, должны посадить снайпера, за углом оставил машину и своего приятеля шпица, за аренду которого деловой сопляк потребовал с меня пять тысяч франков. Если пойти на собачий базар поблизости, где им устраивают призовые демонстрации, за эту сумму можно купить пять шпицев. Но бизнес есть бизнес. Сопляк объяснил, что такую сумму он берет с меня на случай, если, погуляв, я не захочу его вернуть.
Подъезд дома не запирался. В вестибюле висело зеркало, и я имел возможность посмотреть на себя крупным планом: усы — что надо, темный парик с удлиненными бакенбардами. Спортивный пиджак прикрывал надувной живот, и выглядело это так естественно, что мне было противно глядеть на эту усато-волосатую пузатую фигуру. Тончайшие перчатки на руках под цвет кожи сохранят отпечатки пальцев только для меня. Никто нигде их не обнаружит.
Легко — со стороны это могло бы вызвать удивление из-за моего живота — я преодолел все восемь пролетов лестницы и оказался перед дверью, ведущей на чердак. Мне не пришлось прилагать усилий — дверь, чуть скрипнув, открылась, и я проскользнул внутрь, оказавшись в полумраке. Освещался чердак лишь через слуховое окно. Я пришел рановато, собственно, это и планировалось. У меня была уверенность, что снайпера не посадят сюда за два часа. Они знают, когда Барков пьет здесь кофе. Минимум за час он наверняка здесь появится. Если учесть, что возможный тренинг для него был вчера, когда Барков пил внизу кофе, то ему достаточно и получаса, чтобы собрать винтовку и приладить ее для стрельбы.
Я осмотрел место возле слухового окна. Да, вчера здесь была засада, держали в перекрестии голову Баркова. Вот и место, где сидела эта кукушка на кирпичах, прикрытых газетой, выдолбив каблуками лунки для упора. Свежий надрез на оконной балке — это опора для винтовки. Он не курит — ни одного окурка вокруг. Неожиданно я обнаружил в самом углу пустую бутылку из-под кьянти.
Хорошее вино пьешь, сволочь, подумал я, закипая злостью. Я тебя отучу от вина, до самой смерти не будешь пить, продолжал я мысленно выговаривать потенциальному убийце.
Из окна открывался очень хороший обзор для этого черного дела. Столик, где будет сидеть Барков, открыт левой стороной к убийце. Конечно, убить его дадут команду лишь в крайнем случае, если он вдруг рванет из-за стола. Ему пробежать надо метров пятьдесят до арки. Нет, лучше вот сюда, за киоск с газетами и всякой дребеденью. Там виден узкий проход. Я посмотрел в бинокль. Знать бы, куда ведет этот проход! А если в тупик, то возьмут без всяких усилий. Да и не мог он подготовить себе отход. Тут снайперу и делать нечего: поймал в перекрестие — и готово.