Она вышла из машины, поцеловала в щеку офицера и что-то шепнула ему на ухо. Он еще шире расплылся в добродушной улыбке, склонив голову, заглянул в салон. Наши глаза встретились. Я улыбнулся беспечно, сколько мог в моем положении.
— Здравствуйте, лейтенант!
Он кивнул в ответ головой и повернулся к женщине:
— Кажется, туда ты ехала с другим молодым человеком? — продолжая улыбаться, спросил он. — Сестричка, ты стала легкомысленной. В твоем-то возрасте…
Все это он говорил добродушно, и, видно, ему доставляло удовольствие нас задерживать и общаться, поэтому он и не спешил.
— Может быть, попьем у меня кофе? — предложил он. — Ты туда ехала и спешила, а сейчас?
— Морель, я очень устала и хочу домой, так что мы поедем. Скажи Антуанете, в пятницу я буду у вас обедать, если ты не возражаешь.
— С молодым человеком? — Офицер снова взглянул в мою сторону.
— Если у него не изменятся планы.
Он поцеловал женщину, она села за руль, и мы спокойно и беспрепятственно покатили на территорию Бельгии.
— Сам пойдешь к Катрин и все ей расскажешь! — довольно жестко сказала Софи.
— Как я ей скажу? — в отчаянии воскликнул я. — Вы женщина, вам проще!
— Нет! Скажи ей сам. Добавь, что перед смертью он поминал ее имя, может быть, это смягчит удар. В общем, иди к Катрин.
Мы въехали в Брюссель. День клонился к концу. По моей просьбе она довезла меня до собора Сен-Мишель-э-Гюдюль, и мы тепло распрощались.
— Я так вам благодарен! Вы спасли мне жизнь!
— Это я делала не для вас, а для другого человека. Такое уже было когда-то, — печально закончила она, и я почти ничего не понял. Но я глядел на нее, и в моих глазах она преображалась, словно Золушка под влиянием волшебных чар. И губы у нее уже были не тонкие, и волосы аккуратно зачесаны, нос показался мне римским. Вот только глаз ее я так и не увидел, но был уверен, что глаза у нее были изумительными, и она была молода и привлекательна, как Венера Милосская. Софи улыбнулась, показав мне свои прекрасные белые зубы — такой я и запомнил ее надолго.
«Волга» с посольским номером стояла на том же месте, где я взял «мерседес» и уехал в Париж. За рулем сидел мужчина средних лет. Я открыл дверцу и, садясь на переднее место, спросил:
— Давно ждете? Можно было бы на час раньше, но погода не позволила.
— Если надо, будем ждать вечность. — Это были пароли. — Полковник Трегубов, зам. военного атташе. Какие будут поручения? Готов служить вам, — предложил он с нотками «чего изволите-с?».
«Научился: „Кушать подано!“ Видно, хорошая здесь кормушка: „Готов служить вам!“» — почему-то со злостью прокомментировал я раболепие полковника.
— У ближайшего магазина купите мне пару туфель сорок третьего размера. Можно дорогие. Это паспорт, он мне больше не нужен, — передал я ему паспорт Бланшара. Пистолет я выбросил в реку.
— Это бы надо отразить в рапорте, — чересчур серьезно заметил полковник и еще больше разозлил меня.
— Вот и отражайте! Делать вам нечего! Слушайте, что я вам говорю, и отражайте!
— Извините, но так делается для порядка, — виновато заметил офицер.
— А разрывную пулю в затылок Баркова мне как отразить для порядка? — Я буквально взорвался, но все это прошипел, как самая ядовитая гадюка. — Мой паспорт у старшего туристической группы. Надо взять!
— Он уже у меня, — с готовностью подал он мне документ.
Полковник остановил машину возле крупного торгового центра и чуть не бегом побежал исполнять мою просьбу. Минут через пять он вернулся с коробкой. Туфли, конечно, взял дорогие — «Саламандру». Слава Богу, не поскупился! Пока он ходил покупать туфли, я открыл бумажник Баркова. Вытащил оттуда синий служебный паспорт, корреспондентское удостоверение, аккредитационную карточку и положил рядом на сиденье. Бумажник оставил себе: там были две фотографии. Крупным планом красивая девушка улыбалась в объектив. На второй сняты оба: Катя и Алексей. На обороте размашисто написано: «В этот день мы стали мужем и женой».
Полковник протянул мне коробку. Я взял оттуда туфли, свои снял и положил обратно. Новые надел, почувствовав внутри необыкновенную прохладу.
— Отвезите меня в гостиницу. Я хочу отоспаться. Но сначала поесть: сутки у меня не было маковой росинки во рту. На какой-нибудь ранний самолет возьмите мне билет. Вот оставшиеся деньги и документы Баркова.
Он довез меня до гостиницы «Хилтон». Всюду «хилтоны», подумал я автоматически, не придавая этому значения.
Через три часа меня разбудил звонок. Это была Катя. Мы оговорили место встречи, и я поехал туда с тяжелым чувством какой-то вины. Меня преследовала все время одна и та же мысль: что я скажу Кате? Что я ей скажу? Господи, дай мне силы сказать ей все это! Как ей сказать?
Она появилась у входа в сквер вся сияющая, радостная, гордо неся свою очаровательную головку на длинной шее.
Сейчас обрушу топор на эту головку. Выдержит ли она, подумал я в отчаянии, страшась приближающейся жуткой минуты правды. Она подходила все ближе и ближе и, чуть склонив голову набок, приглядывалась ко мне с открытой улыбкой. Катя шла за вестями о Баркове, которые я ей пообещал сообщить при встрече. На ее лице отразилось любопытство, удивление, но никак не страх услышать что-то трагическое об Алексее.
— Вы меня ждете? — Она протянула узкую мягкую ладонь.
Мы сели. Я глубоко вздохнул, набрал побольше воздуха, будто собирался нырнуть в глубину, и решил сразу, без всяких подходов сообщить ей о гибели мужа.
— Катя! — Я помолчал, все же не решаясь. — Катя, — снова начал я.
— Говорите, что с Алексеем, — вдруг поняла она значение нашего рандеву и мою нерешительность. — Что с ним? — чуть не выкрикнула она. В ее глазах я увидел всю глубину страха за любимого человека. Это был даже не страх, а отчаяние. Наверное, она уже догадалась, что я сообщу ей самую страшную весть.
— Он погиб, — наконец выдавил я, хотя собирался сказать ей что-нибудь длинное, и притом ободряющее, успокаивающее. И про то, что перед смертью Алексей говорил о ней.
— Неправда! — воскликнула она. — Я вчера говорила с ним.
— А через два часа он погиб.
Она молчала. Правда и неверие в эту правду боролись в ней. Она не могла принять правду и отталкивала ее.
— Как это было? — почти шепотом спросила Катя.
Я плюнул не конспирацию, секретность и стал подробно рассказывать ей все: как вел себя Алексей, начав с того момента, когда он ждал встречи со мной, а потом обнаружил, что находится под наблюдением, и отчаянно хотел не допустить этой встречи, чтобы не выдать меня контрразведке. Я не опустил даже тот момент, что в доме напротив сидел снайпер, который должен был застрелить Алексея, если тот попытается уйти от наблюдения. Я сообщил ей и такую подробность, как ликвидировал снайпера. Дальше рассказал, как бежал под аркой с раненым Барковым на плече и отстреливался от погони. Потом я дошел до того момента, когда увидел, что он мертв.
— Может быть, он был еще жив? — тихо и, как мне показалось, спокойно спросила Катя.
— Нет, Катя. Они стреляли разрывными, и пуля разворотила ему затылок и лицо. Он был уже мертв, когда я вез его, уходя от преследования.
Я не рассказывал ей, как взял его туфлю, в которой была секретная пленка. Это ей было совсем ни к чему. Я только сказал, что, благодаря Алексею, мы раздобыли огромной важности секреты.
— Он спас мне жизнь, — заключил я свой рассказ. — Эта пуля предназначалась мне, в мою спину и сердце. Она попала ему в голову. Он прикрыл меня от смерти.
— Куда ты его дел? — вдруг на «ты» заговорила она. — Ты привез Алексея сюда? — Катя упорно не говорила «труп», «тело», а называла его по имени, и от этого мне было еще больнее. Она подобралась к самому тяжелому для меня. Я должен сказать ей, что уничтожил труп вместе с машиной, чтобы вся операция осталась в тайне.
— Он остался там, — тихо ответил я, уже заранее зная ее следующий вопрос.
— Где там? Его привезут? Когда? Надо же везти на Родину! — Она говорила, и я удивлялся, как она держится. Слез на глазах не было. Катя не плакала, лишь слегка дрожащий голос выдавал ее душевное состояние. Она не плакала — это плохо.
— Нет! Его не привезут. Скрывая нашу операцию, я расстрелял машину, в которой он остался. Она взорвалась.