— А я думала, ты любишь Аврору!
— Я Африку люблю! — и Бабетта услышала в голосе Глории слезы.
Тогда они заговорили о другом, о своих секретарях, которых считали врагами, не зная, что те перезваниваются по ночам и выкладывают друг другу тайны их компьютеров.
— Я вышвырну его за дверь, да к тому же в суд подам, — грозила Глория, наливая себе еще кофе. Про себя она думала, не слишком ли много кофе уже выпила.
— Ну, выгонишь ты его, — отозвалась Бабетта, вконец расстроенная звонком, — придется нанимать другого. Девушку же ты не возьмешь, конечно… а парни все такие. — Она знала, о чем говорила.
К примеру, Горацио — на вид он безупречен, но каждая поездка с ним на симпозиум превращалась для нее в сущий ад. Еще за три месяца ей приходилось успокаивать его насчет темы доклада: он правильно выбрал, это очень интересно. Она читала черновик, вносила поправки, немного, иначе он опять сомневался и комплексовал, но правила обязательно, чтобы показать ему, что он ей не безразличен. Только карандашом, НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ КРАСНЫМ, легкие карандашные пометки через страницу, и непременно оставлять большие куски нетронутыми, отдавая должное блестящей работе. Потом он давал ей перепечатку на сверку, потому что сам он не печатал, и ему нужно было посмотреть на свой текст свежим глазом. Перепечатывал он за счет кафедры, мобилизуя всех секретарш. Три дня они сбивали свои длинные алые ногти ради душки Горацио.
О поездке лучше и не говорить; он нервничал, непрестанно жевал резинку, защищающую от кариеса, — о своих великолепных зубах Горацио очень заботился. Она занималась только им, хотя планировала набросать свой собственный доклад в самолете. Но самолет приземлялся, а у нее так ничего и не было сделано — всю дорогу она говорила с Горацио о Горацио, о докладе Горацио, о карьере Горацио. Он твердил, мол, все будет из рук вон плохо, он это чувствует! Между прочим, своими успехами он был обязан ей одной. Умой она руки, он просто перестал бы существовать.
У нее была только сумка, но приходилось ждать чемодана Горацио, ждать долго. Он объяснял ей, что не выносит мятой одежды; она воспринимала это как упрек, чувствуя себя неопрятной; слава Богу, норка скрывала жеваную блузку и юбку пузырем. Горацио цеплялся за ее локоть и гладил рукав: меха он обожал.
В отеле он врывался без стука в ее комнату, где она безуспешно пыталась связать две мысли так, чтобы получилось что-то внятное — записать их на бумаге времени уже не было. В его тексте, оказывается, сбита нумерация страниц. НАДО что-что делать! Она выступала на том же круглом столе — room[15] 208, — на который записала и его, так что у нее оставался всего час на научную работу, которая оправдала бы двухчасовой перелет, отмену ее лекций и номер в отеле за двести долларов — цена для участников конгресса. Понятно было, что это нереально. Ничего страшного, уверяла она, а он обижался: вы меня не слушаете! — Да нет же, слушаю! — Вот видите, как мне отвечаете! Она извинялась: устала от перелета. О своем докладе, едва намеченном, не говорила ни слова.
Он выступал с блеском, был неотразим, и к тому же так элегантен! С него не сводили глаз. К концу заседания он получил два предложения работы, причем от лучших университетов. Когда пришла ее очередь, она почувствовала себя жалкой в своей мятой блузке. Норку пришлось снять: в лифте одна участница конгресса язвительно спросила ее, зачем она поддерживает истребление диких животных.
В остальном, то есть в главном, она выехала на старых наработках, которыми уже успели попользоваться все, кто ее слушал. Они хихикали. Горацио же был возмущен, он находил, что она выступала скверно, особенно на фоне его блестящего доклада. Она закончила анекдотом и добилась редких натужных смешков. Но лицо Горацио осталось каменным — непрошибаемо строгий судья, ни грамма милосердия.
Потом она чувствовала себя выброшенной на берег медузой среди бархата, позолоты и прочей мишуры шикарного отеля. Зачем только она сюда приехала, одно расстройство. Уехать бы или хоть выйти поужинать, увидеть что-нибудь другое. Горацио знал, куда можно пойти. Но он не мог ее сопровождать, он показывал город Шекспировскому Гению, который подошел поздравить его после выступления и пригласил в Лондон. Горацио не собирался лететь с ней домой и на прощание посоветовал, для ее же пользы, не разгуливать по этому городу в норковом манто.