Мидлвэй был другой, более обжитой и уютный, во всей своей розовой пышности, но этот маленький американский Оксфорд мог бы в определенном роде стать для Авроры Ноевым ковчегом, на котором ей так хотелось плыть. Вчера в Зоопарке она поймала себя на том, что завидует обитателям клеток, называемых здесь жизненными пространствами. Они были большие, просторные, огороженные толстыми стеклами, а не по старинке решетками, как в Европе. Дали бы ей местечко, она с радостью затесалась бы среди шимпанзе и орангутанов. С детства у нее был такой пунктик: придя куда бы то ни было, она тут же мысленно искала место для себя, а встречаясь с людьми, надеялась, что они примут ее в свою семью. Тетя Мими раскусила эти маленькие хитрости. Усмотрела в них сметливый ум, с которым племянница в жизни не пропадет, но на деле-то что он ей дал — люди все понимают буквально, и она кочевала из детской в детскую: здесь вам хорошо будет писать. Да кто и когда писал в детской? Нет, скажите, хоть одно произведение оттуда вышло?
Дом Авроры так и не отстроили. Всю жизнь она искала место, где — были б только силы — поставила бы его сама, чтобы писать, — тут же добавляла она, точно поручительство давала.
Приближаясь к незнакомым краям, к новым берегам, когда самолет шел на снижение, она высматривала полоску земли — ей бы занять самый краешек, чтобы не испортить пейзажа; или островок в архипелаге, самый маленький из всех, голый камень, где никто никогда не высаживается; или большие полуразвалившиеся фермы на Баскском побережье: побеги ежевики проросли сквозь крышу, по фасаду змеятся трещины; или домик, где жил когда-то сторож, в самом дальнем уголке парка: настоящая сторожка, одна узкая дверь, она же окно, и крошечный садик.
Как раз перед отъездом в Мидлвэй Аврора предложила одним друзьям продать ей флигелек, которым они все равно не пользовались: это был сарайчик с земляным полом для хранения садового инвентаря, зато в изумительном парке и с чудесной увитой зеленью терраской — летом она могла бы служить рабочим кабинетом. От Авроры не укрылось, как друзья замялись при мысли, что, начав с этого домика-крошечки, она, чего доброго, со временем захочет расширить свои владения. В свете этого испытания им стало ясно, что их дружеские чувства к Авроре не идут дальше удовольствия раза три в год приглашать ее к обеду. Но видеть ее у себя весной, летом, осенью, а может быть, и зимой, если она поставит дровяную печку — эти доходяги-писатели на самом деле ого-го как выносливы! — было решительно выше их сил: полноте, Аврора, вам больше подойдет дворец! А ей подошла бы и клетка, скорей бы только, клетка для обезьян или любая другая в Зоопарке Мидлвэя.
В Париже Аврора жила в жуткой дыре, хотя Врач, спутник, к которому она случайно прибилась, высокопарно именовал это студией. Маленькая однокомнатная квартирка — все, что осталось ей от мужа. Дом стоял так близко к Сене, что отсыревшее ковровое покрытие отставало от пола, краска на стенах пузырилась, а боль простреливала плечо, локоть и запястье, когда она сидела над своими листками, да и листки коробились, словно она вправду поливала их потом и слезами. Но переезжать оттуда она не хотела, и Врач уже не возражал, считаясь с ее правом на свободу, — маленькая уступка так называемой жизни артиста.
Там не было ничего лишнего, голые лампочки, белые стены; стол, стул, матрас и ванна разместились на кусочке паласа. МОНАШЕСКАЯ КЕЛЬЯ, сказала Глория, когда нагрянула к ней; она вообще цеплялась за общие места и штампы, смаковала их со вкусом иностранки, которая выучила язык, как проглотила, залпом, и поэтому хочет, чтобы действительность, хоть ты тресни, совпадала со словами. Будь здесь абажур, она бы, наверно, сказала БОНБОНЬЕРКА, думала Аврора, а если бы на окне стоял горшок с цветком, уж точно упомянула бы МИМИ ПЕНСОН[18].
Глория ухитрилась проникнуть туда, куда никому не было доступа: Аврора не приглашала знакомых домой, а когда звонили в дверь, выбегала навстречу, крича с верхней площадки: «Я сейчас спущусь!» — и останавливала на лестнице даже самых настырных. Она могла, когда не бывала в отъезде, часами лежать на матрасе, рассматривая разводы на потолке; или в ванной, ожидая, пока пар от горячей воды рассеется и осядет капельками, которые будут стекать вниз по облупленным стенам; еще она часто стояла у окна, глядя на стену напротив, всего в двух метрах, причудливо украшенную десятилетиями копившимся голубиным пометом: узоры, разъеденные в камне нечистотами выглядели жутко, а грязно-белые натеки, сползали, задерживаясь в любой неровности и вздымались на этом шатком основании мягкими трубами.