Кольнуло холодом - не в висок (в висок отдалось позднее), а в сердце и стрелкой ниже, в пах. Это было неожиданно и странно. И еще неожиданнее: как только отвел дуло, на виске зажглось горячее круглое пятно - след.
Греков пошел, шаркая сослепу ногами по настилу. Светлов и Гендриков поддерживали Грекова за локти. Гендриков пощекотал сотника под мышкой. Греков рассмеялся визгливо:
- Не боюсь, не ревнив.
Несчастлив в любви, счастлив в игре. Его повели на середину манежа.
Трубецкой потянулся к Безобразову. Он знал, что тот не послушает и не может послушать, потому что он сам, Трубецкой, весь как-то обмяк: никакой убедительности и силы. Но ведь одна минута еще - и будет поздно.
- Не играй.
Безобразов выругался коротко и грязно, пристукнул шпорами, крикнул:
- Расходись! - И спрыгнул с подмостков во тьму.
Сразу стало тихо. И - все равно. Когда знаешь, становится все равно.
Тишина тянулась долго и нудно. Ровно, чуть-чуть посапывая простуженным носом, дышал рядом с Трубецким приехавший с фронта есаул. Из манежа, снизу, тянуло могильной сыростью. И не доходило ни звука, как ни напрягал слух Трубецкой.
Потом голос Безобразова крикнул озорно:
- Ку-ку!
И тотчас, коротким и глухим стуком рванул выстрел.
Трубецкой до боли сжал руки. Кончено.
Но голос - тот же... тот же! - отозвался с дальнего края манежа, совсем близко от выстрела, под самым носом у Грекова, мужа - ха-ха! презрительно и спокойно:
- Пудель!
И тотчас из другого угла кукукнул еле слышно, крадучись, корнет граф Гендриков. Выстрел.
Тяжесть скатилась с сердца, как подтаявшая от солнца ледяная глыба. Безобразов, как всегда, - прав, прав, прав. Предчувствие, печать. Влезет же эдакая ерундовина в голову. Старая баба! Смерть! О-го-го! Чувство радости жизни, пьянящее, яркое, как никогда, захватило, подняло, понесло. Трубецкой сбросил ноги с помоста, соскользнул плавно на мягкий, ласковый песок, в манящую прохладную темноту, отбежал к стене, влево, припрыгивая, разминая чуть-чуть затекшие молодые крепкие ноги, прикрыл ладонями рот для гулкости и крикнул:
- Ку-к...
"У" сорвалось в "ы-ы" - коротким и диким взвоем. Потому что по первому "Ку" в глаз ткнул ствол, разбив темноту разбрызгом желтых, в раскал раскаленных искр, от сердца в пах кольнуло холодом, в висок ударило громом. Трубецкой рухнул вперед, врывая ногти в чьи-то жесткие и податливые, как дерн, горбкие плечи. От плеч рявкнуло хриплым, медвежьим, насмерть напуганным ревом:
- У-бил!
Но крика Трубецкой не слышал: пуля в глаз, на вылет - по стене осколки затылочной кости, мозг и кровяные, сразу затемневшие сгустки.
- Вот тебе... Приглашай казаков... Теперь будет история...
Кантакузин говорил почти громко. Греков обернулся и подошел, от трупа.
- Как это вас... угораздило...
Сотник развел руками:
- Крикнул - в самое лицо... Рука дернулась раньше, чем сообразил. Тут ведь - секунда... Без прицела, как держал револьвер, на изготовку.
Помолчали.
- Прекрасный был товарищ и офицер... Эдакая глупая смерть. Кто-то из темноты отозвался ворчливо:
- Смерть - всегда глупая. Где ты видел умную смерть? Когда казнят только. На фронте получил бы пулю в это же самое место, умнее было бы, что ли?
- Может быть, и так... Все равно жалко.
- И чего его черт понес...
- Накрутят нам теперь... И записки ведь, как назло, нет...
- Да еще военное время... Как пить дать - разжалуют и на фронт. Безобразов, где ты там? Подвел Трубецкой-то, а? Ведь вы, кажется, сильно дружили? Как говорится, от кого и ждать неприятностей, как не от родственников.
* * *
Безобразов не принимал участия в разговоре. Он был не из тех, кто теряется в боевой обстановке. Он распоряжался.
Кантакузин и Гендриков оттерли песком брызги со стены. Благодать, что песок под рукой, и благодать, что сыро: стена и так вся в пятнах: разбери на кирпиче, что от чего - где плесень, где мозговина.
Следы, где сильно натоптано, заровняли. Повизгивая на блоках, спустился занавес. В бродячем воровском луче (на поверку, все ли в порядке) опять прочернел на секунду малеванный облупленный черный орел со связками молний.
Труп подняли Светлов и Греков. Они - в один рост: удобно нести. Закинули мертвые руки на шею, вправо и влево: крепко держать за кисть, плечами придерживать тело - между двумя живыми сойдет за живого: трое идут в ряд, в обнимку. Только чуть-чуть приподнять, чтобы ноги не волочились, не чиркали по земле носками.
- Пошли?
Сзади шарил по следу фонариком Кантакузин.
- Не каплет?
- Чуть-чуть. Ничего... Я подошвой.
Безобразов опять запер тяжелый, висячий, ржавый замок. От манежа теперь уже не кружили по саду. Трое - в обнимку... А все-таки лучше без встреч. Прямым, самым скорым ходом - к собранию.
- Ты ему все-таки придержи голову, Гендриков... Течет понемножку. Пусть на френч. Чтоб на дорогу не капало...
Идти приходилось без фонарей. Конечно, когда рассветет, можно проверить. И затереть, ежели все-таки накровавится след.
По небу темь. Звезд не видно. Затянуло. Вот ежели б в самом деле взбрызнуло. Тогда все в порядке: смоет.
Безобразов ушел вперед. Надо всех вестовых оттянуть с дороги, в дальнюю голубую гостиную, под предлогом дальнейших распоряжений, чтобы никто не видел, как господа офицеры пройдут в бильярдную: Трубецкой застрелится там.
* * *
Прошли благополучно. Безобразов увел вестовых. Трубецкого внесли незаметно. Усадили на бархатный синий - гусарского, лейб-гусарского цвета диван, привалив ему голову к спинке, под стойку с киями. Поспешно разобрали кии. Разбили пирамидку, защелкали шарами, почти что не целясь. Светлов остался у двери на карауле.
- От трех бортов!..
Как можно громче, чтобы по всему собранию слышно.
Кантакузин сверил свой смит-вессон с тем, из которого стрелял Греков:
- Калибр тот же...
Гендриков крикнул в азарте:
- Туза в угол!
Греков неожиданно сморщился: все лицо - в комок.
- Господа... Надо кончать...
Кантакузин поднял руку - отмерил дулом уклон и выстрелил.
Пуля ударила в стену, вкось, вспоров штофные голубые обои.
Орлов, качая кием, толкнул труп в плечо и бросил гремуче на пол грековский револьвер. Тело скатилось, стукая головой и роняя тяжелые, уже черные капли. Доктора!
* * *
Вестовые стадом метнулись на выстрел. Следом за ними тяжелым шагом вошел Безобразов. Труп уже поднимали. Диван, пол испачканы кровью. Она успела свернуться и зачернеть, пока прибежал с квартиры (в околотке не оказалось) вызванный доктор.
Дали знать коменданту. Он приехал сам, когда уже кончали писать акт. Доктор разъяснил и даже показал, как именно выстрелил Трубецкой: сидя, в упор, в глаз, далеко занеся влево правую руку...
Безобразов приказал поставить к ужину два лишних прибора: коменданту и доктору.
Комендант качал укоризненно седой, коротко подстриженной головой:
- С чего это он? Эдакий молодой, красавец, можно сказать... И на прекрасной дороге... Как у него с денежными делами было? Не запутался? Писем никаких не оставил?
- Мы... не осматривали. Комендант вздохнул:
- Надо. Закон требует.
Дежурный офицер осторожной рукой расстегнул грудной карман френча и достал аккуратно сложенный лист бумаги.
- Никак... Стихи?
Дежурный кивнул.
- Стихи. И собственные его.
- Быть не может.
- Вот же подпись. Трубецкой.
Комендант потянул лист к себе, тяжело отдуваясь: одышка.
- Разрешите?
В меру того как он читал, морщины на лбу расходились, улыбка шевельнула усы:
- Ну, слава Богу! Совершенно ясно, денежная и любовная неудача, господа. Комплект. Совершенно очевидно. Он тряхнул листком и прочитал:
- Нищим... Вы слышите? Нищим! ... стоял я пред старцем...
Это иносказательно, конечно, как обыкновенно в стихах. Из предыдущего текста можно заключить: ростовщик или что-нибудь в этом роде.
Нищим стоял я пред старцем,