Хрипло переводя дух, - глаза в землю! - унтер-офицеры зыбкой походкой отошли без команды в шеренгу, широко разомкнувшуюся при их приближении. Риман все той же неторопливой походкой подошел к бившимся на земле телам.
- Люди вашего взвода не умеют колоть, поручик Грабов! - раздельно проговорил Риман. - И вы понапрасну горячите людей. Сдайте командование взводом подпоручику Миниху. По возвращении из похода - пятнадцать суток ареста. - Он перевел глаза на арестованных. - Этих двух... стоило бы бросить подыхать собачьей смертью, которую они заслужили. Но так и быть, по христианскому милосердию...
Он вынул револьвер из расстегнутой уже кобуры и быстрым движением, уверенным и твердым, выстрелил в голову старику. Бородатый метался, полковник не смог сразу поймать его на мушку. Досадливо хмурясь, он наклонился, поймал дулом висок и нажал спуск. Выпрямился и, опустив револьвер в кобуру, брезгливо сдернул с руки забрызганную белую замшевую перчатку.
- Капитан Тимрот! Выведите арестованных за станцию. Для быстроты расстрелять, хотя на них и жаль тратить патроны. Остальные роты к посадке. Горнист. Играй сбор.
* * *
Грабов последним поднялся в вагон 15-й роты: он оттягивал время. На площадке, видимо дожидаясь его, стояли Мертваго и Касаткин.
Касаткин сказал тихим и злым голосом:
- Ты что... спятил? Захотел сам получить штык в брюхо? Как еще Бог пронес. Спасибо Риману, не растерялся. Солдат есть солдат, но под его шкурой такая же сволочь запрятана, что и под рабочей или мужичьей шкурой. И разбудить эту сволочь... Мы ж головами рисковали... понял?
Грабов молчал, низко свесив голову. Касаткин смягчился:
- Тоже... Растопчин нашелся...
- Какой Растопчин? - через силу спросил Грабов.
- "Войну и мир" не читал разве? Там Растопчин - перед тем как сдавать Наполеону Москву - таким же манером хотел расправиться с этим... как его... - Он щелкнул пальцами. - Ну, словом, изменник. Только он командовал "руби", потому что у него были драгуны. И тоже чуть не вышел скандал. Палить - это одно, а вручную - это, брат, штука рискованная: требует нервов. Вот теперь походи под своим субалтерном...
- Брось! - примирительно сказал Мертваго и взял Грабова под руку. Ну, проштрафился, не повезло, в чем дело? На старуху и то проруха бывает. Плюнь, Грабов. Вечером, как станем на ночевку, распакуем корзиночку - и все как рукой снимет. Опять же: сбой поправкой красен. Сегодня первый только день. Их еще столько будет... Раз промазал - другой раз попадешь.
Стемнело быстро. Когда пришли в Люберцы (пять часов тридцать), была тьма. Солдаты соскочили на ходу, оцепляя станцию. Станционное здание оказалось пустым. В конторе, в углу, нашли два свернутых красных флага с белыми нашитыми надписями:
"Да здравствует революция!", "Да здравствует социальная республика!", а в телеграфной комнате на просиженном просаленном диване - гитару с голубым бантом. Но людей - никого: ни в телеграфной, ни в конторе. И ни огня нигде.
- Почуяли, дьяволы!
Риман выругался шепотом, сквозь зубы. И шепотом отдал приказания:
- Не обнаруживать себя ничем до утра: темень адова - сейчас никуда не тронешься, а по списку охранного отделения здесь, в Люберцах, - главная шайка. Огней не зажигать. На платформе не курить.
- А как же с ужином людям... ежели не топить кухни?..
- Попостятся ночь - наутро злее будут, - раздраженно сказал Риман. Собак перед охотой не кормят.
- Господам офицерам прикажете выдать консервы?
- Офицерам? Конечно. Но без огня, я сказал. И особо подтвердить нижним чинам, стоящим в охранении: спрятаться за закрытиями, пропускать на станцию всех, со станции - никого.
Девушка
За ужином, если можно назвать ужином выковыривание из прогнутых жестяных банок лохмотьев вареного мяса, мерзлого гороха и сала (по чьему-то недосмотру консервы оказались солдатские, притом еще военной - 1878 года заготовки), выпито было, строго говоря, больше, чем допустимо в обстановке военного времени. К тому же флотская мадера специального заграничного заказа, но собственного разлива, с Андреевским флагом на ярлыке, оказалась на этот раз как-то особенно бронебойной.
Грабов пил больше других, глуша щемящую обиду. Его походка была поэтому не слишком тверда, когда он спустился на станционную платформу освежиться перед сном. С ним вместе вышел Мертваго: его тоже разморило от мадеры, безудержно клонило ко сну, а лечь он не мог, так как отбывал дежурство.
Ночь была темная: сквозь густой морозный туман едва проступали белесые контуры низкого станционного здания, черная, застылая вереница вагонов. Молча, держась под руку, заботливо поддерживая друг друга на скользких местах, офицеры зашагали по платформе. Она казалась совершенно пустой: часовые стояли за прикрытиями, дежурный взвод в телеграфной комнате не выдавал себя ни звуком, ни шорохом. Дойдя до хвоста эшелона, Грабов внезапно попытался сесть, но Мертваго не дал и завернул поручика обратно, налево кругом. В этот самый момент дошел до слуха хруст снега; и голос женский, низкий, грудной - окликнул негромко:
- Это какой поезд?
Из окрестной мглы выдвинулась женская укутанная фигура. Увидев офицеров, женщина шатнулась назад, но сзади, засекая путь, выросла плечистая солдатская тень, черным блеском взблеснул штык. Грабов толкнул плечом Мертваго и пошел к женщине, широко растопырив руки, как дети, когда они играют в коршуна:
- Ах, попалась, птичка, стой,
Не уйдешь из сети!
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете.
- Легче, Грабов, - предостерегающе окликнул Мертваго. Он подошел следом за ним, в упор присматриваясь. Нет, ничего интересного: обыкновенное - пройдешь, не заметишь - девичье лицо, худощавое, тонкобровое, под черным, плотно окутавшим голову платком. Полушубок. Валенки.
Грабов стал твердо и взял под козырек:
- Вам угодно ознакомиться с поездом, сударыня? К вашим услугам. Пожалуйте.
- Я вышла пройтись, - сказала девушка, оправляя варежку на левой руке. - Вижу - поезд. Поезда же не ходят... Что же странного, что я спросила...
- Странного в жизни вообще ничего нет, - меланхолически сказал поручик. - Вы - чет или нечет? - Он рассмеялся визгливым нетрезвым смехом. - Оружия при вас нет?
Не дожидаясь ответа, он засунул руку под борт ее полушубка, уверенным - привычным - движением расстегивая крючки. Жадные пальцы поползли по груди. Грудь была маленькая и упругая. Грабов задышал тяжело и часто. Девушка рванулась.
- Не смеете...
- Отставить, Грабов! - хмуро сказал Мертваго. - Задержанных приказано немедленно представлять полковнику.
- Я соскучился по женскому обществу, пойми, дорогой. - Грабов обнял Мертваго за плечи и сжал. - И она поймет меня, я уверен... Ефрейтор! Подсади барышню в вагон, покажи, какие семеновцы кавалеры.
- Отставить! - командным уже голосом повторил Мертваго. - Я дежурный по отряду: служба остается службой. Иди ложись... - Он повернулся к девушке: - Потрудитесь идти вперед. И имейте в виду: при попытке побега - я стреляю.
* * *
В купе Римана было так же темно, как и во всем поезде. Полковник твердо держался правил: начальник должен первый выполнять собственные свои приказы. Он спал одетый и тотчас же разрешил ввести арестованную.
- Кто?
Девушка ответила чуть вздрогнувшим - на сухой и резкий оклик голосом:
- Учительница здешней школы... То есть... правильней: помощница учительницы.
- Фамилия?
- Мария Званцева.
Блеснул низко, лучом к полу, огонь потайного фонарика. Риман, нагнувшись, зашелестел бумагой: он развернул список.
- Званцева? А не Рейн, А. П.? Голос - низкий, грудной - ответил:
- Нет. Это старшая учительница; я помощница. Круглый выпуклый глаз фонаря быстро взметнулся к лицу девушки, под брови. Она зажмурилась.
- Смотреть, смотреть потрудитесь! - отчеканил Риман. - Глаза документ. Я по этому документу читаю. Та-ак-с...
Желтый едкий световой луч мигнул и погас. Опять темно. Темнее, чем было.
- Та-а-а-к... - повторил Риман, и в растяжистом звуке была на этот раз явная колючая насмешка. - Значит - учите? В школе? Сопляков?.. А случайно не... взрослых? По завету нашего великого поэта Некрасова... "Сейте разумное, доброе, вечное..." "Вставай, подымайся, рабочий народ..."