- Христом Богом свидетельствую... - начал священник. Риман нахмурился:
- Бросьте, я сказал. Если вы будете самому себе вопреки настаивать, разговор наш может принять другой оборот и... не в обиду вам будь сказано, попадья ваша и шерсти от вас не найдет.
Он встал.
- Виновных отобрал я. Сам. Я в своем глазе уверен. Я узнаю сукиного сына социалиста, хотя б он был трижды оборотень. Мне ни документов, ни допросов не нужно: я чутьем чую. Понятно? Раз я расстрелял - никаких "невинных" быть не может. Вы отысповедовали преступников. Именно в таких выражениях вы составите рапорт о совершенном вами таинстве, потому что исповедь могла дать только признание их в мятеже и убийствах. Вот в таком тексте уместно писать и о слезах и раскаянии, особенно Ухтомского: здесь полная воля вашим пастырским чувствам. Это будет назидательно. Вы меня поняли? - Он открыл дверь и приказал адъютанту: - Выдайте его преподобию двадцать пять рублей за требу.
Священник поспешно поднял руку и благословил Римана:
- Покорно благодарю. И... не взыщите, господин полковник. Правильно вы определили. Воистину провидец...
* * *
Риман вышел к самому выступлению полуроты. Майер вел перекличку осужденных, проверяя список.
- Лядин Иван.
- Я.
- Крылов Сергей.
Молча выдвинулся вперед пожилой рабочий.
- Фунтов Алексей.
- Фунтов? - Риман усмехнулся. - Забавная фамилия, Майер, что?.. - Он внимательно осмотрел Фунтова. - А полушубок у него хороший. И шапка. Зажиточный, очевидно.
Он подумал и сузил зрачки.
- Ступай домой.
Фунтова шатнуло. Он дикими глазами глянул на полковника:
- То есть это... как... домой?
- Да так: к жене под подол, - засмеялся Риман. - Я вижу: ты меньше других виноват. И священник о тебе говорил хорошо. Ты исправишься.
Фунтов оглянулся на товарищей. Шесть пар глаз пристально, точно не веря, смотрели на него. Фунтов шевельнулся и застыл опять. Риман заложил жестом небрежным руку за борт шинели.
- Стыдно бросать товарищей? Неудобно, а? Они через десять минут будут лежать на снежку, собакам на корм, а ты - на перине с женой? - Он усмехнулся сухой издевательской улыбкой: - Да, да, я понимаю: выходит вроде предательства.
- Иди, Фунтов! - сказал громко и резко Ухтомский и протянул руку. Прощай, будь здоров.
Фунтов всхлипнул и схватил протянутую руку. Полковник щурился, наблюдая. Ухтомский повернул Фунтова за плечо лицом к выходу со станции. Иди, да не оглядывайся. А то будет как в сказке. Риман одобрительно качнул головой и сказал вполголоса Май-еру:
- Я говорю: орел! Кончайте перекличку, капитан. Темнеет. Майер откозырял и выкликнул:
- Личность не установлена.
- Я, - отозвался рабочий в заплатанной куртке, тот, которого Риман отобрал последним, в пару Ухтомскому.
- Как? - Риман нахмурился. - Это еще что такое?
- Отказывается назвать себя, - почтительно доложил капитан. - Но я полагал: это не имеет значения, поскольку самая личность налицо.
- Все равно непорядок! - Риман еще туже сдвинул брови и обернулся к рабочему: - Потрудитесь назвать себя.
Рабочий молчал. Риман повторил настойчивей:
- Потрудитесь назваться. Даже Ухтомский назвался.
- Рано, - снова усмехнулся безымянный. - Срок придет - назовусь. Подумал секунду и добавил: - А может, и не назовусь.
Грабов обратил внимание: вместо того чтобы оцепить арестованных, Майер построил полуроту обыкновенным походным порядком, приказав шестерым осужденным примкнуть с левого фланга. Майер точно подсказывал им попытку к побегу, тем более что солнце быстро шло на закат, лес на горизонте уже зачернел и по снежному полю ложились, ширясь, лиловые тени. Убежать, правда, было некуда - местность открытая, и снег очень глубокий, лес далеко... Но ведь даже и умереть на бегу несравнимо не так мучительно, как умереть под расстрелом. Грабов недоумевал, шагая на фланге бывшего своего взвода, почему Майер, во всем берущий пример с Римана, хочет облегчить судьбу приговоренных, и напряженно ждал: вот сейчас Ухтомский свистнет разбойничьим свистом - и все побегут...
И только когда, пройдя с полверсты за железнодорожное полотно, свернули с проселка прямо в поле, в сугробы, двинулись к кладбищу и лица солдат зачернели в быстро падавшей темноте особой, свинцовой угрюмостью, Грабову вспомнился вчерашний день - платформа, штыки, - и ясно, твердо подумалось: Майер хотел побега, не потому что легче будет осужденным, а потому что солдатам будет легче стрелять - по бегущим.
Сумерки ползли, быстро застилая снег. Грабов еще раз оглядел шеренги. И ему стало жутко.
В 15-й роте отбор людей не тот, что для роты Его Величества и вообще первых батальонов. Там каждый человек как сквозь сито процежен: ненадежных там не найдешь. А в четвертом батальоне люди со всячинкой: есть и из мастеровых. А этих как ни муштруй... Ведь было ж - и в Севастополе, и на "Потемкине", и во Владивостоке, и в Кронштадте... Во флоте дисциплина построже гвардейской, а все-таки...
- Полурота, стой! К но-ге!
Голос Майера был сух и четок. Грабов с невольной злостью вспомнил опять: играет под Римана.
- Поручик Грабов. Потрудитесь отсчитать пятнадцать шагов.
Грабов пошел, слыша за собой тяжелое и хриплое дыхание солдатской шеренги. Пятнадцать? Не много ли... для полной верности? Лучше застраховаться. Он сузил размах ног, пошел маленькими шажками, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега. Шесть... семь... десять... Обернулся для проверки и в упор за собой увидел - показалось, совсем, совсем близко к лицу, - пристальные, глубоко и широко раскрытые глаза безымянного. Он был виден отчетливо весь, до последней черты, до морщинки на лбу, до малейшей трещинки на помятом, полопавшемся козырьке фуражки. И Грабов понял, что сделал дикую ошибку: на таком расстоянии только офицер не даст по ним промаха. Солдатам с такой дистанции стрелять нельзя. А осталось добрать всего пять шагов.
Он развернул шаг до предела и хотел даже накинуть шестнадцатый шаг, но его остановил окрик Майера:
- Пятнадцать. На месте, Грабов. Арестованные, за мной!
Он пошел к отмеченному Грабовым рубежу. За ним кучкой рабочие. Опять перед глазами поручика встало то же лицо. Теперь самое ненавистное, ненавистней даже тех двух, на платформе. Он отодвинулся, отошел далеко в сторону, в сумрак. Мысль уперлась в одно: лица видны еще. Солдаты не будут стрелять. Проклятая 15-я рота!
- Стрелки, на линию.
Голос Майера был тверд. Но Грабов не поверил. Он вынул револьвер. Темнота падала. В руках капитана забелел платок.
- Завяжите глаза. У кого платка нет - я дам.
Голос, спокойный, ответил:
- Нет, господин офицер. Мы глаз завязывать не будем.
Майер повернулся на голос. Он узнал его. Узнал и Грабов.
- Да... Ваша фамилия? Вы и теперь не скажете?
Человек в заплатанной куртке улыбнулся:
- Теперь - скажу. Фамилия моя Грошиков.
- Нет! - нервно выкрикнул Майер. - Вы мистифицируете опять. Вы нам в насмешку придумали.
- Вам бы Марата или, скажем так, Робеспьера? - медленно ответил рабочий. - Это что! А вот вы, господа хорошие, с Грошиковым и потягайтесь... Между прочим, холодно, кончать пора.
- Завяжите глаза! - повторил упрямо капитан. - Или... повернитесь спиной.
По шеренге осужденных прошел ропот. Кто-то отозвался глухо:
- Жизни в глаза смотрели, так уж смерти и подавно посмотрим.
И опять Грошикова голос, насмешливый:
- Нет уж... Придется вам в наши глаза посмотреть. Или еще подождете до совсем темноты?
Майер стиснул зубы, отступил в сторону и поднял платок. Грабов закрыл глаза.
- Полурота... пли!
Грянул сорванный залп. Сорванный, но все-таки залп. И тотчас - второй. Грабов радостно поднял веки. Пятеро лежали недвижно. Ухтомский бился и кричал что-то, роя головой снег. Над всеми, колыхаясь на кривых слабых ногах, одиноко стоял Грошиков. Он поднял руку и крикнул тихо и грозно:
- А меня что ж?..
- Беглым! - крикнул, забыв о всякой дисциплине, Грабов и поднял револьвер.