- У нас уже допрежь первоучители были - словенские: Кирилл и Мефодий. Упразднили по ненадобности. Может, и этого пора.
Прапор качнулся и сказал с шипом:
- Да ты что... большевик?
Опять не понял Дедяков (ну, сказано же: левофланговый).
А на амвоне бочился уже француз, приезжий, а за ним - англичанин. Союзники.
И опять играли марш и кричали "ура", как на смотру полковом, когда приезжал дивизионный раздавать от царицы присланные - в напутствие к калечеству - образки.
- До по-бед-но-го кон-ца!
Но Дедякова было уже не пронять: он в своей окопной вере утвердился.
* * *
А тут еще один подошел случай.
Вертел - уж и не вспомнить сейчас какую - шарманку очередной, из здешних советских, оратор, не то о камерах каких-то примирительных рабочего с хозяином мирить, не то об инспекции, как вдруг из боковой двери в проход, что идет мимо президиума, под самым амвоном, впятился ржавым, мятым траншейным шлемом вперед, с вещевым мешком за спиной, в сапожищах, с винтовкой наперевес, достоверный, до глаз щетиною заросший, окопник. Из заросли рыжей и лица не разобрать, только глаза голодные да нос мертвячий, могильный... Народ в зале дрогнул и встал, оборвал свою ектенью докладчик, в президиуме (зорким стрелковым глазом сразу увидел Дедяков) побледнели старшие - как их там? - Чхенхидзе и Церекели.
А ежели и в самом деле - штыком под пуп... получай сполна "до победного"!
Эна, подсобить нечем! Дедяков, однако, соскочил в проход, благо сидел близко.
Уже бежали вдогон от парадных дверей ливрейные, дворцовые сторожа, но окопник дотопал до ступенек, что взводят к президиуму, колыхнул штыком:
- От раны отлечился, в окопы иду назад, под пули, родимые! Поклониться пришел, честь вам воздать... Прощавайте, порадейте о сиротах моих, избранники народные... И как был во всей форме шлемом в пол: председателю в ноги.
Ахнуло по залу. Председатель затрясся, вскочил, начал подымать... Подсобили еще какие другие... полковник, толстый такой, аккуратный, - из Совета офицерских депутатов, - известный, обнял окопника, дзыгая шпорой, и повел его из зала вон. И кричал уже с амвона все еще бледный, махая рукой, про солдатское святое долготерпение, про героев-страстотерпцев Чхенхидзе:
- Пусть образ революции стоит перед ним - напутствием в страдном пути! Он понял, что первой задачей для нас в настоящее время является защита революционной свободной России от всяких посягательств, как изнутри, так извне - от посягательств внешних завоевателей.
"До по-бед-но..."
Дедяков вышел в коридор, что вкруг зала. Окопник стоял в кучке делегатов и служителей, раскуривая чью-то папироску, и всхлипывал. Дедяков осведомился:
- Ну, как? Не выгорело дело, чтобы заместо фронту до дому? Не ослобонили, видать, избранники-то?
Окопник опознал своего, сразу же бросил хлип.
- Задаром прохарчился. Как будто в точку удумал, фасонисто. А на поверку вышло...
Тут Дедяков заметил матроса. Матрос стоял чуть поодаль, очень стройный и красивый, в ладной такой форменке, серебряная серьга в ухе и по лицу загар, видно, что черноморский. Бескозырка на затылке, по плечу ленты георгиевские. Черноморец, вполне очевидно.
Черноморец сплюнул сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки, - так, как только матросы умеют плевать, - и сказал до того обидно, что у Дедякова душа заныла:
- Заместо того чтобы в ухо - ты... в ногах валяться? Крупа!
И добавил, сощурясь, совершенно и вполне убедительно:
- Дерь-мо-кратия!
Окопник запрятал глаза в щетину - только нос и остался ото всего лица. И шептанул:
- Сбежать, что ли?
Матрос сплюнул опять:
- Шкура. Тут клубок на крови замотан: поодиночке выходить - никуда не вылезешь. Штыки обернуть надо. Да не в землю, а... Понял?
Дедяков посмотрел на матроса со вниманием:
- Ты это как? Сам дошел?
Матрос вынул трубку изо рта.
- Зачем сам?
- А кто?
- Есть такой человек. Вчерась в ночь, у вокзалу - с заграничного поезду - ты кого встречал?
- Я? Да никого. И не был я у вокзалу, с чего ты взял?
- Ну и шляпа, даром что окопник. Послушал бы: он с броневика говорил.
- С броневика?
Тут Дедяков вспомнил: шел говор по казарме, где общежитие: Ленин.
Так состоялось знакомство Дедякова с Оличем, матросом, черноморцем и большевиком.
Выехал Дедяков по случаю этого знакомства в окопы бодро, повез с собой тючок газет большевистских и листовок.
Чудно: для русских писано, а годится любой нации: любому солдату любой армии одинаково будет доходчиво, потому как правда - очевидное дело - одна для всех трудящихся: "...пока господство капиталистов продолжается, до тех пор не может быть действительного мира...
...Только в случае, если государственная власть во враждующих государствах перейдет в руки революционных Советов рабочих и солдатских депутатов, способных не на словах, а на деле порвать всю сеть отношений и интересов капитала... только в этом случае рабочие воюющих стран... смогут быстро положить конец войне на основах действительного, освобождающего все народы и народности мира.
Мир - хижинам, война - дворцам! Мир рабочим всех стран! Да здравствует социализм!
Ц.К.Р.С.Д.Р.П. П.К.Р.С.Д.Р.П.
21 апреля 1917 г. Редакция "Правды".
Но чем ближе к фронту, тем гуще надвигалась привычная армейская окопная хмара, глухонемая; все томливей и одиночней становилось на душе - и сердце стало екать, когда шарило, сыщицким глазом, по солдатским пожиткам, на этапных перекладках, захрипшее от крику начальство. По станциям расклеены объявления - о "Займе свободы", о наказаниях дезертирам и опять и всюду: "До по-бед-но-го..."
Не один Дедяков темнел: было так по всему эшелону. И перегона за три до конечной своей остановки отодвинул от себя Дедяков заветный тючок в дальний, в ничей угол, будто и не его вовсе, а когда разворотил газетную пачку подозривший добычу казак и пошли по рукам листки и листовки, Дедяков отошел нарочито к сторонке.
- Не про нас написано!
Так-то надежней. Черт его знает: ехал в теплушке фельдфебель той же дивизии полка. Фельдфебель - известное дело: шкура барабанная, а этот к тому же еще очень сверхсрочный. Правда, стронулось нынче время, в рыло уже не тюкнет, по-старому, и в разговоре свобода, не по-прежнему. Но есть словцо, от которого отвороту нет, - друг и тот отойдет, поопасается:
- Изменник. Шпиен немецкий.
У охранника сейчас на это слово манера стала испытанная: что при царе, что при Временном. Зыкни только, попробуй, - против войны...
А когда стал во фронт, являясь перед ротным, совсем по-прежнему заробел Дедяков, словно и не было того, питерского. Ротный - кряжистый, защитнопогонный - охлопал его по плечу:
- Ну, как, отвел душу в столице-то, нагулял триппер, ась, делегат?
И, задавясь со стыда, отозвался, однако, Дедяков по-привычному:
- Так точно!
Стыдно было, но в скорости - отошло. Ай в самом же деле: занесся он там, от Олича и товарищей, а ежели вникнуть, как был серяк, так и есть, кривоплечий, левофланговый, "Господа нашего Иисуса Христа". Разве большевиком такому быть: на кой он ляд и большевикам, левофланговый. Таким, как он, - сидеть и не рыпаться.
* * *
А там - еще малое время прошло - дошла из Питера весть: был от "временных" большевикам расстрел: которые в тюрьме, которые - где неведомо, и окончательно поведено считать их изменниками и германскими агентами. И Керенский, новый министр военный, в прыщах, в английском френче, облетом фронта забросившись в дедяковскую часть (дивизия стояла в строю, без оружия, кругом казачьи сотни, в седле, пики к бою. Надежнее: кто их там знает - зашелестела в землянках неведомо как и откуда большевистская "Окопная правда"), говорил речь о том, что "отечество в опасности... и если не восстановить дисциплины, не воскресить... веками бранной славы осиянную, боевую российскую мощь, ползком, на коленях - под белым флагом позорным, придется ползти представителям революционной России за боевой наш рубеж молить о пощаде немцев".