Но он тотчас же отогнал скверную мысль. Обязаны опубликовать. Ведь это не фити-фит какой - переговоры!
- Чи! - повторил сосед. Понатужился и выговорил чище: - Tschi. Тши!
- Щи, что ли? - догадался Дедяков и ткнул ложкой в тарелку: суп, очень густой, с кореньями и картошкой. - Какие же это щи?
Дедяков оглянулся за подтверждением на соседа слева, на князя с длинной фамилией, посмотреть, кстати, как он там с Оличем. Но князь сидел, глядя прямо перед собой, словно рядом никого не было, поджав губы, насупив седые тонкие брови. Дедяков насупился тоже. За себя стало досадно: выдержки нет, чуть-чуть не распоясался. Олич небось не так: чище князя сидит, прямо сказать: красота.
Солдатские руки в белых нитяных перчатках сноровисто и быстро разливали вино по стаканам. Две баночки перед каждым: для красного и для белого. Сташков, сидевший Дедякову насупротив (против Олича - Обухов), духом выпил стакан, потом второй. Ему тотчас налили снова. Дедяков негромко окликнул через стол:
- Дядя! А уговор?
Уговор был еще в поезде: не пить. Морской капитан, что взят для консультации, состоял в пятом году при подписании мира с японцами: он именно и удостоверил, что по этикету до подписания договора пить вино с противником ни в каком и ни в коем случае не допускается. Делегация приняла это к сведению и сообразно постановила.
А Сташков, видишь ты, сразу...
Дедяков посмотрел вдоль стола, для проверки. И первое, что метнулось в глаза: капитан, тот самый, запрещик, чокался стопкой с соседом, и, по лицу судя, не первая это стопка.
Ах ты! А ведь как распинался... "Недопустимо"!
Тарелки сменили тем временем. Генерал-штабс-арцт опять разъяснил, потыкав в печатное:
- Сивинство мит картофель.
Он пил вровень со Сташковым, и даже носик его, тощий я безноздрый какой-то, поглянцевел, а голос стал визгливей и внятней.
- Этто для вам так. Этто мы называй: парад. - Он доверчиво наклонился к дедяковскому уху. - Jeden Tag мы не так кушаль. Завсим не так. Я много раныпи своим детим... - Он остановился. - У вас есть дети?
- Дети? - Дедяков подумал зачем-то. - Нет. Я холостой.
- Этто очень хорош, холостой, - рассмеялся Керн и подставил стакан прислуживающему солдату. - So! Я своим детим много раньши говориль для интерес: когда быль война в 70-71-м, с Франция, ми кушаль на война трава и жука, потому что другой кушать нет. Этта - неправда быль, я так говориль для интерес. А теперь мы здесь, в Брест, правда, кушаль ворон.
- Ворон? - насторожился Дедяков.
Князь с левой дедяковской руки кашлянул предостерегающе и сердито. Но Керн продолжал благодушно улыбаться:
- Jawohl! Я казил: ворон. И не тольки зольдат, ми, генерал, тоже. И я казил: молодой ворон... - Он хихикнул, качнув лысой головой. - Холостой ворон есть деликатес. Когда у нас поймаль такой ворон, как имеет хороши повар, - делай фестиваль.
Гогенлоэ кашлянул снова. Дедяков доел свинину и хотел спросить Керна еще про ворон, но в этот момент шумливый перекрестный разговор вдоль всего стола оборвался сразу, с разгона, все обернули, как по команде, головы к середине стола, к Леопольду.
* * *
Обернулся и Дедяков.
За креслом принца стоял необычной, струнной выправкой Гай, нахмуренный и как будто даже бледный. Рука Леопольда нервно мяла салфетку, губа отвисла, обнажая клыки. Председатель и Гофман, запрокинув голову к Гаю, слушали его торопливый и быстрый доклад. Он кончил. Председатель сказал что-то соседу насупротив. Гофман привстал, отдавая приказ Гаю. И в обе стороны трапезы быстрой передачей покатился, нарастая, шепот.
Что-то большое случилось. В Питере? У Дедякова сжало неистово сердце. В Смольном стряслось, где еще может быть нынче событие?.. И от мысли, ожегшей холодом, в первый раз осознал Дедяков, до чего по-родному и кровному дорог Смольный ему...
До Обухова докатилось быстрее по той, леопольдовской, стороне: он почти что крикнул Оличу через стол:
- Духонин убит. Крыленко занял ставку.
Олич кивнул, как будто бы иначе и быть не могло. Только брови дрогнули сжатым (немцы же смотрят) волнением. У Дедякова переняло дыхание.
- Верно ли? Это - от наших?
- Нет. В здешнем штабе получено.
- Не вранье ли?
Голос слева от Олича проговорил холодно и четко:
- Германская разведка не может ошибить.
Не могла конечно же. Разве в таком может быть какая ошибка?
- Рис. Соус с клюквом, - сказал генерал-штабс-арцт, принимая тарелку. - Ви не любиль сладкое, господин депутат?
Духонин убит. Ставка за большевиками. В гостиной, куда после обеда были поданы сигары и кружки темного пенного баварского пива, Дрейфельс сторожил Гая. Но капитан, будто совсем незнакомый, трижды проскальзывал мимо, мягко позванивая шпорами по ковру, от одного - к другому, к третьему. Только не к нему, Дрейфельсу. Конспирация? Нет. Тем более что советская делегация ушла сейчас же после обеда, в гостиной задержались только одни консультанты. Нет. Тут что-то не то. Он подстерег момент, когда Гай вышел из комнаты, и поспешил за ним следом.
- Гай!
Капитан обернулся. Глаза были заперты на замок.
- Господин подполковник? - По-русски.
- Ах, так... - Дрейфельс остановился круто. - Я все-таки не понимаю...
Гай "отомкнул глаза": они засмеялись.
- Чего вы не понимаете, господин подполковник? - И наклонил голову. Честь имею.
Он пошел. Дрейфельс крикнул вдогонку:
- Ага, я был прав! И в разговоре с вами верно сегодня почувствовал: вы боитесь большевиков.
Гай остановился. Он сказал очень раздельно и четко:
- Германия никого не боится. Но Германия рассчитывает шансы. Это основа политики. Разумной политики, я разумею. Вам в уборную? Третья дверь налево.
И заговорил с подошедшим вполне своевременно австрийским майором.
Работа военной секции шла, как будто ничего не случилось. Выправка, что ли, такая у господ офицеров? Потому что никак не верилось Оличу, чтобы духонинский конец не затронул ни одного генштабиста: ведь свой, кость от кости, плоть от плоти, как говорится... Никак не могло не затронуть... А по лицам не видно. И по словам. Как вчера, так и сегодня, ровно-ровно такие же. Дрейфельс сегодня даже старательней будто. Иль припугну -лись? И то может быть.
Альтфатер, старшина консультации, поднял лицо от карты:
- Переходим к четвертому пункту условий перемирия. Полковник Шишкин, будьте любезны, зачтите.
Шишкин женат на племяннице генерала Фролова; вторая племянница (сестра жены, стало быть) замужем за "черным" Даниловым, генерал-квартирмейстером в духонинском штабе. Жив или нет? Шишкин читает ровным служебным голосом:
- "Демаркационной линией принимается линия посередине между ныне существующими главными позициями воюющих стран, за исключением: а) Кавказского фронта, где демаркационная линия определяется особой русской-турецкой комиссией..."
Альтфатер остановил:
- Возражений нет?.. Дальше, прошу вас.
- "...б) островов: Даго, Эзель, Моон и прочих островов Моон-зунда, кои должны быть очищены германскими войсками и незанимаемы вооруженными силами ни одной из воюющих стран; в) на Балтийском море демаркационная линия проходит от мыса Люзерерт на южную оконечность острова Готланд и далее до территориальных вод Швеции..." Альтфатер постучал карандашом:
- Вы что-то хотите сказать... товарищ комиссар?
Комиссар - военный, член ВЦИК, в двуполосных погонах, в перекрестье боевых желтых ремней. Свой - и не свой. Потому с ударением особым: "товарищ". Но это и раньше было. Всегда было так. Это не от духонинской смерти.
Комиссар сказал кратко:
- Я возражаю против этих двух пунктов: требовать очищения Моонзунда и Риги - значит сразу сорвать переговоры.
- Правильно! - крикнул Олич. - Запишите и меня после него, товарищ Альтфатер.
Спор был жестоким и долгим. Альтфатер и генштабисты упорно отстаивали "пункты". Да, конечно, условие смелое, оно ударит немцам в забрало. Да, конечно, в истории не было еще примеров, чтобы наступающий победоносно отказался перемирия ради от занятого им выгоднейшего стратегического положения.