Кто‑нибудь подумает: «Этот Костя Хубов представился вроде бы интеллигентным парнем, а сам, как какой‑то альфонс, всё время живёт за счёт женщин».
Нет! Я хотел работать. Отец Нины, как я уже говорил, брал меня в свою фирму, чтобы со временем командировать в Италию для переговоров об очередной поставке обуви. Мало того, собирался купить мне автомобиль.
Хотя Нина продолжала «безумно» любить меня, я оторвал её от себя. Развёлся через три с половиной месяца после свадьбы.
17
Из‑за съёмок, из‑за этой злосчастной женитьбы так получилось, что я надолго перестал посещать лабораторию. А когда пришел — увидел, что того облезлого особнячка, где она помещалась, больше нет. На его месте был огромный котлован, откуда торчал фундамент строившегося жилого дома.
И тут я понял, что потерял последнюю надежду снова встретиться с писателем. Прошло много лет с тех пор, как он побывал у меня. Несмотря на это, бабушка и дедушка тоже запомнили его. «Был у тебя единственный приличный знакомый, да и тот перестал приходить», — обидно приговаривал дедушка.
Жизнь моя буксовала на месте. Снова я обретался со своими стариками. Они всё больше нуждались во мне.
Взаимоотношения с кино кончились. Стыдно и омерзительно было сниматься в бандитских фильмах. Убивать, быть убитым, грабить, насиловать. От всего этого я отказывался. Меня и перестали приглашать.
За то время, пока я жил в коттедже у Нины, погибли мои орхидеи. Дедушка не смог за ними уследить.
Единственное, что изменилось: к нам, вернее, ко мне почти каждый день стали приходить люди. За исцелением.
Поможешь одному, тот расскажет родственникам, те — знакомым. И пошло–поехало.
Я не требовал денег за свой труд. Брал только то, что давали пациенты.
Дедушка ворчал: «Квартира превратилась в проходной двор».
Столкнулся с неожиданным явлением. Многие приходили не столько с жалобой на ту или иную болезнь, сколько под этим предлогом поделиться своими бедами, трудностями, попросить совета.
У меня!
Одна женщина, её звали Зинаида Николаевна, после того как я за два сеанса избавил её от радикулита, явилась с букетом хризантем и тортом. Просить совета: как сделать, чтобы её сына не забрали в армию? Не могу ли временно навести на него порчу?
Другая, молодка в платочке, испытующе уставилась на меня, оглядела стены моей комнаты в поисках икон. Не нашла.
Всё‑таки перекрестилась на фотографии Енгибарова и Высоцкого, спросила: лечу ли я православным лечением?
Хотя на мне был подаренный Луизой крестик, я продолжал оставаться некрещеным, неверующим, о чем честно сказал. Она тут же ушла.
В нашей семье единственным верующим человеком была бабушка. Она никогда не тянула меня в церковь, но время от времени тихо увещевала: «Все твои несчастья, Костик, от того, что не вверяешь себя Христу. Как и твой отец».
Выходило, должен из корыстных побуждений стать христианином.
Кроме того, если уж быть до конца искренним, я не ощущал свою жизнь как череду несчастий. Жил как жилось. Помогал своим старикам, лечил больных. Со встречи с Паолой прошло много лет.
Единственное, от чего я всё больше страдал, — отсутствием у меня ребёнка. Как бы я любил его, каким бы он стал для меня дружком! Даже если бы это была девочка. Таких отношений у меня с моим отцом не сложилось. Да и с мамой тоже.
Её клуб в конце концов стал офисным зданием. Там разместился банк. Она получала теперь пенсию и работала директоршей районной библиотеки.
Отец же кончил тем, что неожиданно нанялся на зиму сторожить дачу какой‑то бывшей монтажерши с «Мосфильма», а потом женился на ней. Забросил азартные игры. Они стали выращивать овощи на приусадебном участке. Жена его оказалась доброй, хозяйственной тёткой. Я сам видел, как они вдвоём по осени закатывали в банки собственные огурчики и помидорчики.
Показалось, отец остепенился, даже счастлив. Может быть, я ошибаюсь.
Скучно там у них, ужасно. Родители не очень‑то переживали по поводу того, что у меня нет своей семьи. Зато старики, хоть и помалкивали… А чем я был виноват?
18
Как‑то позвонила та самая бывшая пациентка Зинаида Николаевна, чтобы зачем‑то поделиться новостью: сына всё- таки забрали в армию, но она так устроила, что он будет служить под Москвой и она сможет его чуть не каждую неделю навещать, привозить продукты.
«Извините, — перебил я, — не могу говорить. У меня умирает дедушка». Почему я сразу же понял, что он умирает, не знаю.
Было позднее утро. Он лежал в постели. Вдруг потребовал раскрыть окно, настежь. Потом стал проситься отвезти его на родину — во Владикавказ. Начал что‑то лепетать на осетинском языке, которого я не знаю.