Ты кури, служивый, не тушуйся, вот сейчас и чайку нальем, самовар дойдет, авось глядишь, и Кошкин заглянет на дымок-то от. Он крайний раз вообще на слово заглянул – в тыща девятьсот пятьдесят втором, правда, пластинку я ставил слушать, мать-покойница, знаешь, любила – «дымок от папироски взвивается и та-а-а-а-ет, дымок голубоватый, призрачный, как радость…». Как-то было еще там. Та не, не моя мать – моя-от мать-то умерла еще знашь когда, жена моя, покойница, любила очень пластинку эту. Ты пряник бери, што сидишь, как неродной, бери, говорю, чай, не последний. Вот Кошкин-то и заглянул от, а дымовые, они знаешь какие болтливые, ух! Их-то от люди меньше видят, не знают, что они есть, а они есть, живут с людьми, только скучают, поговорить-то от им не с кем, а сами они друг с дружкой только на 9 Мая-то от и собираются. Потому если кто дымового увидел-то, так он и к нему и привязывается, сердешный, друга заводит. Поговорить, значица, есть с кем. Посидеть, подымить. А любопытно поговорить-то от с дымовым-то, он, знаешь, видит-то от все – и в городе, и не в городе, и сверху, и снизу, и в стенах, и на крышах, и в подвалах, и все, что люди видят, и все, что не видят. А вот, к примеру, Котонай – знашь таку историю? Не знашь? Ну, я расскажу, ты знамо слушай.
Плывет Котонай по озеру в корыте – глаза страшные, что твои плошки, светом желтым горят в темноте, что тот прожектор. Туда-сюда водит Котонай взглядом по воде, хвостом правит, рукой гребет, второй рукой в воде шарит: как нашарит нерасторопную аль там толстую какую русалку, которая утечь не успела, так хвать ее за хвост сразу и в мешок сует. Русалки-то от утекать-то не спешат, хоть и не любят они, когда их за хвост да в мешок – это вроде как игра у них с Котонаем такая, потому как Котонай-то давно с ними знается-то, да и живет там же. В озере. С тех пор как его мачеха-то утопила.
Набрал Котонай полный мешок русалок, причалил к берегу, да и пошел в город – служба у него такая, значит, в город ходить по ночам да родителей пугать, детей отбирать, потому как у самого-то от Котоная судьбина не самая лучшая удалась. Придет Котонай к окну и давай стучать в него:
– Кто там?
– Котонай!
– Чего надо, Котонай?
– Так спит дитя-то у вас в люльке?
– Спит, Котонай! Иди дальше!
Идет к следующему дому:
– Кто там?
– Котонай!
– Чего надо, Котонай?
– Так спит дитя-то у вас в люльке-то?
– Спит, спит, иди подобру восвояси!
Идет Котонай дальше, глазами дорогу освещает, в мешке зеленые русалки пищат и шевелятся – домой хотят, значит, в ил зарыться поглубже, марафет перед сном навести.
И у кузнеца дитя спит, и у повитухи дитя спит, и у старосты спит, и у трактирщика спит дитя, все уж дети-то спят, а Котонай все ходит, ищет непослушное дитя. Постучал Котонай в одно окно и говорит:
– Спит дитя-то у вас в люльке?
А ему отвечает вдруг мать-то оттуда:
– Так не спит дитя-то у нас! Глаза не закрывает, на боку ворочается, спать не хочет!
– А коль не хочет, так вот вам мешок русалок-то! Кто спать не хочет, того зеленые русалки защекочут до смерти!
А женщина та-то мари, хитрая была – на самом деле она была Шишимора, а в женщину только к утру-то и перекидывалась. И дитяти у нее никакого не было – полено березовое в люльке лежало да чурка во дворе стояла, в рубаху обряженная, а она глаза отводила так, что всем казалось, что мальчик у нее, самый что ни на есть настоящий, по двору-то бегает. А русалки ей нужны были, но сама она их поймать да в мешок собрать не могла – русалки дух человеческий не переносят, а уж Шишиморин-то совсем, и боятся, и брезгуют, хоть и сами они нечисть, так а Шишимора-то еще хуже.
– Давай своих русалок, Котонай, да сам заходи, самовар, вишь, скипел-то уже!
Удивился Котонай – не зовут его люди-то в гости, боятся, да и сам он людей-то не очень – через человека и пострадал. Русалки в мешке пищат, шевелятся – не ходи, не ходи, Котонай, в дом, ведьма там!
– Ну-ка цыц! – зашипел Котонай, любопытство одолело его, ведь не всяк раз-то утопленников в гости зовут. Открыл дверь в избу, зашел – сидит в углу молодая, красивая баба, коса черная, гладкая, блестит, глаза большие, светлые, улыбаются. Рубаха красная на ней, передник белый, гладью шитый, что твоя парсуна.