Окна деревянного дома мерцали желтым светом, в окне мелькали неловкие, старые руки с узлами суставов – открывали добротные дверцы горки, покрытой белой салфеткой-ришелье, доставали граненые рюмки на толстой ножке, штоф, тарелку с черным хлебом, нарезанным толстыми кусками, миску с квашеной капустой, в которой горели крупные алые ягоды моченой клюквы. Захрипел и запел патефон:
Потом дверь отворилась, и человек в старом лагерном ватнике, накинутом на плечи, сказал – чисто, ясно, с московским выговором, совсем не так, как разговаривал с участковым Арсением – милым, хорошим, но слепым мальчиком:
– Ну что же ты там стоишь, Кошкин, заходи, старый друг. Помянем всех, кого нет сегодня с нами.
От стены отделилась серая фигура в распахнутой шинели, и дымовой шагнул в теплый желтый квадрат света на снегу.
Как-то майским вечером Июля сидела на длинной белой скамье под бюстом композитора Чайковского в Таврическом саду и ждала Марусю, которая совершенно не спешила из своей художественной студии, всем матерям на свете предпочитая подружек и сорочье стрекотание девичьей стаи. Что ж, она сама для этого сделала все – Маруся росла счастливым, эмоционально здоровым ребенком, не вдавленным ни в какие выморочные рамки социальной как бы нормы – Июля сама нахлебалась в детстве социальной нормы полным черпаком и не желала этого ушастому длинноногому эльфу, который по какой-то счастливой случайности считался ее ребенком. Маруся вообще была удивительным созданием, каждый день ниспровергающим всяческие мировые законы баланса и равновесия – слишком добрая, безмерно эмпатичная, экстренно веселая и совершенно, абсолютно свободная. Если Марусе требовался референтный пример, Июля тут же создавала его сама – переехала в Питер, строила карьеру ровно так, как мечтала, не отступая от вектора, дружила с теми людьми, с которыми хотела дружить, не предавала отношений – даже сложных, но и не давала ездить на себе никому, соблюдая здоровый экологичный паритет с миром.
Мимо лавки по аллее взад-вперед бродили толпы нарядных людей. Июля удивилась – неужели праздник, а она опять все упустила в безостановочном потоке работы и взаимодействия с ребенком? А потом вдруг вспомнила, что да, конечно же! Ведь сегодня 9 Мая, она же каждый год утомленно наблюдает по всему городу обилие выкинутых денег на нереальный, фантасмагорический проект всенародного патриотизма, старательно обходящего настоящих ветеранов и реальные истории. Вот и вчера, выворачивая из потока в правом ряду на устланную красными знаменами набережную, еще раз подумала о том, как полезно было бы эти сумасшедшие деньги использовать как-то адресно и по-другому.
Мимо шли удивительные пары – рослые парни и мужчины в форме различных родов войск, кокетливые девушки в кудрях, перчатках и платьях в горошек, откуда-то издалека доносился шипящий звук патефонной иглы и плывущий над аккуратно стриженными парковыми службами кустами голос Бернеса, раздавался хохот – танцевали кадриль и пасодобль, пахло гречневой кашей – где-то развернулась полковая кухня. В полукружье лавок – так странно – она была одна, и только разноцветная стая голубей передвигалась друг за другом вперед-назад, словно в каком-то особенном ритме, одновременно стройном и хаотичном. В кустах всхрипнули и запели клавиши аккордеона – сначала тихо-тихо, как издалека пробивается сигнал на радиочастотах, потом все ближе и громче, еще ближе, и вот уже невидимый аккордеонист играл прямо рядом с ней.
К горлу подступила тошнота, и мир вокруг завертелся, как голубой шарф из городского романса – так же, как в каждый момент ее жизни, когда происходило какое-то непостижимое чудо, неподвластное простому математическому анализу, – все происходило само и против ее воли.
Так же, как тогда, на лестничной клетке старого дома, построенного пленными немцами в 1948 году.
В первое Марусино кормление. В тот день, когда она решила зайти спустя несколько лет в свою старую музыкалку повидать Алису Юрьевну и случайно нашла в школьном уголке памяти музыкальных педагогов, павших в годы войны, ее фотопортрет – довоенную карточку с крошащимися желтыми углами. В той самой шелковой блузе бежевого цвета, с теми самыми тициановскими кудрями над высоким любом, с пристальным взглядом огромных глаз, обращенных внутрь, а не наружу. Того самого возраста – как сейчас понимала Июля, около тридцати пяти лет, и, если отмотать пленку назад и взглянуть в ретроспективу тех лет, что были отданы музыке, этот возраст не колебался никогда, не выражался ни одной морщиной на ее лице. Алиса Юрьевна Шлиссель, заслуженный педагог и концертмейстер, погибла в августе 1943 года при артобстреле в возрасте сорока лет. Der Schlüssel – по-немецки «ключ».