Картинка рябила и двигалась, в глазах мутнело, и Июле начало казаться, что меняется даже голубиная стая, рябко сливающаяся с рыжим песком, которым посыпаны все дорожки и площадки парка. Голуби сходились и расходились, шагали навстречу друг другу и расходились снова, как будто следуя мелодии, кланялись и кружились мелкими шагами, делясь на пары, образовывая квадраты. Потянуло дымом.
Июля потерла лицо руками и уставилась перед собой: внезапно вся площадка перед памятником заполнилась крошечным народом, маленькими женщинами и мужчинами, танцевавшими вальс.
Растрескавшиеся сапоги, мужские черные пиджаки, накинутые на тонкие платья, белые носки в стоптанных сандалиях, натертых ваксой до блеска, платки в розах и фиалках, гимнастерки в дырах и портупеи, валенки, галоши и штиблеты, околыши фуражек, заломленные набок кепки, добротные пальто в неожиданных подпалинах, сожженные ладони, потерянные лица… Бережно, неловко и уважительно, совершенно безоглядно в парке танцевали дымовые, слезы текли по лицам старых девочек, и бледные губы их партнеров сжимали пяточки потухших папирос. Среди пар суетился одинокий Кошкин, танцевавший сам с собой, прижимая к груди огромный алюминиевый чайник с припаянной заплатой на дне.
Кошкин заметил ее, замахал руками – мол, ну что же ты сидишь, давай, смотри, праздник какой! Но она боялась нарушить это хрупкое волшебство момента. Никто из дымовых ее не видел, и только она видела их и сквозь них – время, настоящее, такое, о котором давно не говорят и не пишут, потому что настоящая правда, как и реальная биологическая жизнь, умерла вместе с теми, кто в это время жил.
Потихоньку силуэты смывались, трансформировались обратно, и уже через минуту под звонкий хохот барышень в крепдешиновых платьях и звуки патефона все кануло, растворилось. Пахло сахарной ватой, жареным луком и крепкими духами, голуби ворковали и искали среди песка поживы, вдалеке пел Утесов, и не осталось ничего, ни лоскутка, ни ниточки, канул ленинградский маленький народец обратно в свой разлом. Канул и Кошкин, и в этот раз уже насовсем. «Боже, – подумала она, – пришли этому дымовому сахарную голову и освободительный лист». Но хочет ли он освободить свою должность, вот вопрос.
Июля – уже теперь Юлия – почувствовала, как по лицу текут слезы, давно забытые и оттого больные, неловкие, неизвестные. В памяти почему-то всплыло окончание замечательного мультфильма анимационной студии Петрова – «Еще раз» и она, сама не понимая почему, вслух сказала:
– А теперь – еще раз!
– Там-тада-дам, там-там-там-тададам, там-тада-дАААм! – запел с лужайки пасодобль, стая взметнулась вверх и растворилась в небе.
Вдалеке по аллее на самокате ехала Маруся, и за спиной у нее развевался длинный голубой шарф, обнимая ее нежно краями и взмывая над головой.
Второго января Степан Аркадьевич сидел один на кухне и смотрел на спящий экран смартфона. В квартире все еще немного пахло дымом. Под белой глянцевой батареей притулился одинокий черный носок, в силуэте которого просматривалась дыра на месте большого пальца, тикал будильник на подоконнике, от грохота автобусов под стенами блочной пятиэтажки тоненько позвякивала стеклянная посуда. Степан Аркадьевич решительно вздохнул, нацепил на кончик носа очки и с прямой спиной встал у окна, держа на отлете вытянутой руки телефон.
На экране высветилось Наташкино осунувшееся лицо с ореолом нечесаных волнистых волос вокруг. Где-то внутри квартиры топотали и визжали дети, за Наташкиным плечом в воздухе покачивалось испуганное лицо зятя.
– Папа, – тревожно закричала она сразу, – папа!.. Все в порядке? Почему ты звонишь? Что случилось?!