Джулия, приехавшая по делам в Бостон, приглашает меня посетить старый дом Скиннеров на Олд Ди-роуд в Кембридже. Я приезжаю туда чудесным весенним днем; сады полны цветущей сирени. Джулия оказывается пожилой женщиной, гораздо старше, чем я ее себе представляла, с тонкой прозрачной кожей и зелеными глазами. Она впускает меня в дом. Этой есть жилище Б. Ф. Скиннера, куда он возвращался после долгих часов в лаборатории, где изучал удивительную пластичность живых существ, наши связи с обществом и все их разнообразные проявления. Оперантное научение — сухое и холодное название для концепции, которая в действительности может означать, что мы — одновременно скульпторы и скульптуры, художники и картины, несущие ответственность за собственное творение.
Дом по-прежнему принадлежит семье Скиннера. В настоящее время в нем живет внучка Б. Ф., Кристина, которая, как сообщает мне Джулия, является закупщицей для «Файлинс»[15]. Кухонный стол завален каталогами, фотографии моделей в черных кружевных трусиках соседствуют со старыми снимками Павлова и его пускающей слюни собаки.
Джулия ведет меня в кабинет своего отца, откуда больше десяти лет назад его забрали в госпиталь, где он и умер. Открывая дверь, Джулия говорит:
— Я сохранила все в точности так, как было при отце.
Мне кажется, что я слышу в ее голосе слезы. В кабинете душно. У одной стены стоит огромный желтый ящик, в котором Скиннер спал или слушал музыку. На стенах фотографии девочек — Деборы и Джулии, собаки Хантера. Большая книга на столе открыта на той же странице, что и много лет назад. Рядом — очки Скиннера. Там же бутылочки с витаминами, которые он принимал; несколько капсул Скиннер так и не успел принять, когда его увезли, а вскоре и похоронили в последнем в его жизни ящике — настоящем черном ящике. Я касаюсь бутылочек и стакана, в котором виден какой-то высохший синий эликсир. Мне кажется, что я ощущаю запах Б. Ф. Скиннера — запах старости и эксцентричности, пота, собачьей слюны, птичьего помета, безмятежности. На полке стоят папки, и я читаю этикетки на них:
«Голуби, играющие в пинг-понг», «Эксперимент с вентилируемой колыбелью» и в самом конце — «Являюсь ли я гуманистом?». Есть что-то говорящее о трогательной уязвимости в том, что этот вопрос, возможно, самый важный, задан так откровенно.
— Можно мне прочесть? — спрашиваю я Джулию.
— Конечно.
Мы обе говорим шепотом в этой комнате, где сохранено прошлое. Джулия достает папку. Почерк Скиннера мелкий и неразборчивый, мне удается прочесть только отдельные слова — «ради блага человечества», «мы должны сохранить природу, чтобы выжить», а в самом конце пожелтевшей страницы — «Интересно, стоило ли мне жить?».
Я смотрю на Джулию.
— Вы не собираетесь передать эти материалы в архив своего отца? — В полумраке кабинета ее глаза блестят, и их выражение, так же как и одержимость, с которой Джулия поклоняется миру Скиннера, говорит мне, что отец — единственная вероятность, в которой она никогда не усомнится; он — единственный стимул окружающей среды, который ее полностью себе подчинил. Хотел бы Б. Ф. Скиннер такой страстной преданности или поощрил бы дочь к тому, чтобы идти дальше, искать новые подкрепления, которые создадут новые реакции и породят новые идеи, пока голуби клюют пластинку, а крысы все бегут и бегут?
— Вот посмотрите, — говорит Джулия, показывая на столик у кресла. — Тут остатки шоколадки, которую отец ел как раз в тот момент, когда за ним приехали из больницы. — И действительно, на столе лежит кусочек черного шоколада на фарфоровой тарелочке, и на нем отпечатались следы зубов. — Я хочу, чтобы эта шоколадка сохранилась навсегда.
— Сколько же ей лет? — спрашиваю я.
— Больше десяти, и она все еще в хорошем состоянии.
Я смотрю на Джулию, а потом, когда она выходит из комнаты, поднимаю надкусанный квадратик и внимательно его разглядываю. Мне отчетливо видно, где губы Скиннера касались сладости… а потом, словно мою руку дергает невидимая нитка, в ответ на стимул, которого я совершенно не ожидала, а может быть, как проявление полной свободы воли (ответа на этот вопрос я не знаю, не знаю!), — я поднимаю руку — или моя рука оказывается поднята — и я представляю себе, как кладу этот кусочек в рот. Я ощутила бы вкус старого и пыльного шоколада, и на моих зубах остался бы след чего-то очень странного и не такого уж сладкого.