Что ж, тогда самое лучшее, что можно сделать, — это обратиться к самим испытуемым, потому что они даже в большей степени, чем сам Милграм, являются носителями добытых им плохих или хороших новостей. И когда вы это сделаете, когда спросите участников эксперимента: «Что это все для вас значило?» — вы, возможно, получите сходные ответы, которые наконец дадут возможность примирить противоречия. Измерял ли Милграм повиновение или доверие? Была ли созданная им ситуация реальной или поддельной? Знали ли испытуемые, что являются жертвами розыгрыша, или их удалось обмануть? Был ли эксперимент Милграма затеей озорного бесенка или научным подвигом? Имеет ли какое-либо значение генерализация?
— Эксперимент изменил мою жизнь, заставил меня жить, в меньшей мере оглядываясь на авторитеты, — говорит Джейкоб.
Гарольд Такушиан, бывший ученик Милграма, а теперь профессор университета Фордхэма, вспоминает, что видел на столе Милграма папку с письмами:
— Это была большая черная папка с сотнями писем от испытуемых, и большинство из них сообщало, сколь многому участие в эксперименте их научило и показало, как следует поступать. — Испытуемые утверждали, что это событие заставило их пересмотреть свое отношение к повиновению и к властям; один молодой человек даже заявил, что в результате участия в эксперименте Милграма сделался убежденным пацифистом.
Вот это, пожалуй, и есть то, что нам осталось: эксперимент, значение которого не в измеримых результатах, но в воспитательном воздействии. Довольно ироническое следствие эксперимента по изучению повиновения заключается в том, что он сделал по крайней мере некоторых из испытуемых менее покорными. И это поразительно: достижением Милграма оказалось не описание или демонстрация феномена, а скорее детонация, своего рода психологический эквивалент атомной бомбы, только на этот раз созидательный, а не разрушительный; ведь сам Милграм говорил: «Эти эксперименты рождают осознание и могут быть первым шагом к изменениям».
Что же касается личностных характеристик, ассоциирующихся с повиновением и непокорностью, я так и не смогла их обнаружить, к несомненному злорадству социальных психологов. Тем не менее я верю, что они существуют, потому что мы — не просто ситуации, в которых оказываемся. Милграм, придававший много значения воздействию ситуации, все же искал личностные особенности (значит, и не так уж он верил в силу ситуации?) и писал (хоть это его высказывание часто забывают): «Я уверен, что существует комплексная личностная основа для повиновения и непокорности, но я знаю, что найти ее нам не удалось».
Однако я помню, как теплым весенним днем в Брандейсе, впервые услышав об эксперименте Милграма, я испытала шок узнавания и сразу же поняла, что была бы способна все нажимать и нажимать кнопки, не имея внутренней силы сопротивляться. И я знала, что способна на такое не потому, что меня вынуждают к этому какие-то особые обстоятельства, нет. Импульс был внутренним — маленькая горячая точка. Это не было внешнее воздействие. Маленькая горячая точка — и руки нажимают кнопки. Как часто приходилось мне — и вам тоже — слышать оскорбительные высказывания в адрес представителей другой национальности и молчать, чтобы не случилось скандала? Как часто я — и вы тоже — была свидетелем придирок начальника к коллеге, но молчала, чтобы не лишиться работы? Маленькая горячая точка существует во многих из нас. Одни ситуации заставляют ее разгореться ярче, другие — нет, но моральной уступчивостью больны многие сердца, и когда после многочисленных уступок сердцу приходится сделать еще одну, оно не выдерживает, и тогда никакие электрические удары не могут вернуть его к жизни. Я прислушиваюсь к собственному сердцу — тук-тук — и смотрю на свои руки, и мне хочется думать, что теперь, когда я так хорошо познакомилась с мистером Милграмом, Джошуа, Джейкобом и вами — да, вами, — я буду танцевать несколько иначе, когда объявят мой номер. Я смотрю на свои руки теперь, ярким солнечным летним днем, и вижу, как линии на ладонях разбегаются в разные стороны, предсказывая и добро, и худо — заранее ничего наверняка не узнаешь. Шестьдесят пять процентов подчинились, тридцать пять — нет. А потом хорошие стали плохими, а плохие — хорошими. Все перепутано… Мои руки болят, ощущая, какими безграничными возможностями обладают. Наступает вечер. Моя двухлетняя дочь выучила новое слово по-испански. «Обскура! Обскура!» — кричит она; это, по ее словам, означает: «Темнеет! Темнеет!» Она подбегает ко мне, и я обнимаю ее — руками, в которых скрыты такие возможности.