Роджер Фоутс убежден, что полученная Харлоу при экспериментах по депривации информация не только очевидна, но и нежелательна.
— Харлоу никогда не ссылался на Давенпорта и Роджерса, — говорит Фоутс. — Еще до Харлоу Давенпорт и Роджерс сажали шимпанзе в ящики, и когда они увидели, к чему это приводит, больше так никогда не делали.
— Проблема с Харлоу заключается в том, — говорит исследователь приматов Лен Розенблюм, — как он описывает свои находки. Он делает все, чтобы заинтриговать публику. — В связи с этим Розенблюм рассказывает о наполовину печальном, наполовину юмористическом эпизоде. Харлоу получал очередную награду перед большой аудиторией психологов. Среди присутствующих были три монахини — в белых одеяниях, белых чепцах, с тяжелыми распятиями на груди. Поднявшись на кафедру, Харлоу увидел монахинь, но это не помешало ему в своем докладе использовать снимки двух совокупляющихся обезьян. — Он посмотрел в упор на монахинь, — рассказывает, усмехаясь, Розенблюм, — и объявил: «Вот самец залез на самку и читает ей проповедь». Бедные монахини только ежились. Казалось, они совсем исчезли под своими белыми покрывалами.
— Это был Харлоу во всей красе, — продолжает Розенблюм. — Он всегда хотел задеть аудиторию. Он никогда не говорил «животные были усыплены» — всегда «убиты». Почему он не мог назвать «раму для изнасилований» приспособлением, ограничивающим подвижность животного? Если бы не такие выходки, он не имел бы сегодня такой неоднозначной репутации.
Несомненно, Харлоу тяготел к драматическим эффектам, но я все же думаю, что Розенблюм ошибается. Дело, в конце концов, не в том, как мы называем приспособления, а в том, что мы с их помощью делаем с животными. Движение за права животных возникло отчасти из-за экспериментов Харлоу. Каждый год Фронт освобождения животных проводит демонстрацию перед Центром изучения приматов Мэдисонского университета. Участники демонстрации сидят, выражая «шива», в окружении тысяч игрушечных медведей. Мне это кажется абсурдным — и еврейское слово «шива», означающее «горе», и игрушечные медведи. Это придает смешной вид чему-то вовсе не смешному, а именно вопросу: имеют ли психологи право использовать животных для исследований? Следует признать заслугу Харлоу в том, что благодаря ему этот вопрос всплыл на кипящую поверхность экспериментальной науки.
Роджер Фоутс — психолог-исследователь и одновременно защитник прав животных, что представляет собой редкое сочетание. Он живет в Вашингтоне, маленьком горном городке, где деревья всегда зелены и влажны от капель дождя, а земля, пахнущая листьями, плодородна. Фоутс проводит большую часть времени со своим другом шимпанзе Уошо, которая пьет по утрам кофе и любит играть в перетягивание каната. За те годы, что Фоутс изучает животных, он привязался к ним и никогда не смог бы причинить им вред в интересах науки. Фоутс исследует, как шимпанзе овладевает языком, — эта область науки не требует ножей и крови.
— Любой исследователь, который готов принести своих животных в жертву науке, обладает сомнительной моралью, — говорит Фоутс.
Уильям Мейсон, в 1960-х годах учившийся у Харлоу, а теперь занимающийся изучением приматов в Калифорнийском университете в Дэвисе, говорит, что совсем не уверен, будто цель оправдывает средства. Мейсон утверждает, что никогда не мог вполне совместить свои желания ученого-экспериментатора, работающего с животными, с собственными этическими принципами. Другими словами, Мейсон считает, что неправильно причинять животным страдания, но все же видит резоны для этого.
Защитники прав животных не испытывают двойственных чувств. Они представляют собой яростную и целеустремленную группу, постоянно называющую Харлоу в своих публикациях фашистским палачом. Если отвлечься от возбужденных воплей и попытаться понять суть дела, выясняется, что защитники прав животных утверждают: использование животных при исследованиях дает очень мало надежной информации. Особенно часто упоминается фиаско с талидомидом. В 1950-е годы талидомид испытывался на животных и не обнаружил тератогенных эффектов, но когда препарат стали принимать люди, дети рождались с серьезными уродствами. Человеческий вирус иммунодефицита, введенный шимпанзе ради изучения течения болезни, не вызвал у обезьян никаких симптомов заболевания; пенициллин ядовит для морских свинок; аспирин вызывает врожденные уродства у мышей и крыс, а для кошек он — смертельный яд. Что касается обезьян, что ж, может быть, они и очень похожи на людей, но нашими копиями вовсе не являются: мозг макаки резус в десять раз меньше человеческого и развивается гораздо быстрее. Детеныш макаки резус рождается с мозгом, размер которого составляет две трети взрослого, а человеческий ребенок — с мозгом, который вчетверо меньше взрослого мозга. Так насколько можно и можно ли вообще распространять данные, полученные на представителях одного вида, на другие? Ответ, конечно, будет зависеть от того, кого вы спросите. Никто не станет отрицать, что обезьяна — модель человека, а модель представляет собой аппроксимацию в изучаемой области. Однако аппроксимация — хитрое словечко, которое раздувается и съеживается в зависимости от того, кто его интерпретирует.