Джудит Херман в качестве доказательства того, что травмирующие воспоминания достоверны и впечатаны в мозг, приводит данные экспериментов на крысах. Когда крысы выучивают определенное действие в условиях выраженного стресса, уничтожить приобретенный навык очень трудно, если не невозможно.
— Это применительно к животным аналог, если угодно, «неуничтожаемого отпечатка» травмирующего события в памяти, — говорит Джудит Херман.
— И они еще обвиняют меня в том, — отвечает на это Лофтус, — что я распространяю данные, полученные на студентах, на жертв насилия. Сами-то они распространяют на людей заключения, полученные на крысах!
Лофтус начала широкий обзор исследований, касающихся воспоминаний о травмирующих событиях и их достоверности. Она приводит данные о детях, оказавшихся свидетелями нападения снайпера на их школу. Непосредственно после выстрелов были зафиксированы отчеты детей о том, где они были и что видели. Через неделю после событий, однако, воспоминания детей побледнели или исказились, и полученные от них сведения стали отличаться от первоначальных. Маленькая девочка, которая в момент выстрелов была в школьном дворе, позже говорила, что находилась за забором игровой площадки. Ее воспоминания оказались совсем не запечатленными навсегда; уже через неделю они начали блекнуть. Коллеги Лофтус изучали воспоминания тех, кто видел взрыв «Челленджера». На следующий день Ульрих Нейсер из университета Эмори опрашивал людей о том, где они находились в момент катастрофы с шаттлом. Записи ответов свидетелей были такими: «Я стоял перед телефонной будкой», «Я жарила яичницу на кухне, а приемник стоял на подоконнике». Через три года Нейсер опросил тех же людей, и лишь очень немногие из респондентов дали те же ответы. Их воспоминания существенно изменились: яичница превратилась в бутерброд, а кухня — в пляж; телефонная будка, как на картине Дали, трансформировалась в здание музея. Когда опрашиваемым показывали их изначальные показания, записанные сразу же после катастрофы, они не могли в них поверить. Люди были уверены в своих более поздних описаниях, что очень хорошо показывает сомнительную связь между уверенностью и достоверностью. Ложные воспоминания оказались пронизаны субъективной достоверностью, так что вымысел в этом перевернутом с ног на голову мире воспринимался как факт.
Когда взорвался «Челленджер», мы с сестрой сидели в кафетерии университета Тафта. Мы ели сандвичи с тунцом, и листья салата выглядывали из-под ломтиков рыбы. За огромными окнами голые ветви деревьев образовывали черный рисунок на светлом небе. Я всегда это отчетливо помнила, но теперь не уверена… Теперь я ни в чем не уверена. Может быть, я находилась в гостиной дома моей матери, с желтой обивкой стульев и колючим ковром на полу, и мы видели по телевизору два хвоста дыма, растворяющихся в темноте. Все-таки нет, было, должно быть, иначе. В тот день ведь шел дождь, не так ли? И мы с моим здоровенным ирландцем-бойфрендом пили пиво в пабе «Черная роза»… а может быть, это было позже? Шаттл все падал и падал, когда бы мы ни включили телевизор; я хорошо запомнила восторженные лица толпы, в патриотическом порыве обращенные к небу, а потом этот сосущий звук… и общий вздох. Корабль разваливался, куски обшивки летели к земле, а тел не было видно — они исчезли.
— Где вы были, когда взорвался «Челленджер»? — спрашиваю я Лофтус.
— Я сидела в своем кабинете, одна, — отвечает она, и я представляю ее, сидящую за столом. А потом — в одиночестве у нее дома, в ее просторном доме на Западном побережье, где галстуки ее «бывшего» все еще висят в шкафу, как будто он может вернуться.
— Он ушел, потому что я не могла прекратить работать, — говорит Лофтус. — Он хотел путешествовать в отпуск и вести нормальную жизнь. А мое представление о развлечении — это сидеть перед компьютером и пытаться ответить на вопросы.
У Лофтус нет мужа и нет детей, о чем, по ее словам, она жалеет.
— К тому времени, когда мы попытались завести детей, было поздно, — говорит она. — Мне было тридцать шесть, и каждый месяц на белье появлялась кровь.