Уже на следующий день за столом отец перечислил основные правила, которых она должна отныне придерживаться.
— Лейла, ты теперь стала взрослой, — тихо, но твердо наставлял он. — Ты не должна одна выходить на улицу и идти куда тебе вздумается. Сразу после школы домой — и никуда больше!..
Потом он покосился на Махмуда и добавил:
— А тебе я запрещаю приносить домой романы и журналы с разными нескромными иллюстрациями. Ясно?
Махмуд ничего не ответил, только прикусил губу.
— Если хочешь читать, — уже мягче сказал отец, — читай где-нибудь в другом месте, а домой таскать нечего. Я не хочу, чтобы моя дочь раньше времени забивала себе голову всякими глупостями.
Они обменялись взглядами, и между ними сразу установился мужской контакт. Махмуд понимающе улыбнулся отцу.
— Да, и еще вот что, Махмуд, — добавил отец, — мне кажется, нет нужды водить в дом своих друзей. Разве вам не хватает кофеен и клубов?
Махмуд согласно кивнул головой.
— Вполне хватает, папа. А как быть с Ассамом? Он ведь тоже мужчина…
— Глупости! — возразила мать, подняв глаза от тарелки. — Разве Ассам чужой? Он же ваш двоюродный брат. Не хватало еще, чтобы Лейла пряталась и от Ассама!
— Ассам совсем другое дело, — согласился отец, вытирая рот салфеткой. — Он ведь наш родственник.
Лейла молчала. Да и что она могла сказать — ее ни о чем и не спрашивали!
Теперь за дело принялась мама. Начался бесконечный надзор. Всякий раз, когда с Лейлой происходило то, что происходит со всякой здоровой девушкой, она чувствовала себя виновной и заранее съеживалась, когда появлялась мать. А вдруг она будет ее ругать? Может быть, Лейла сама виновата в том, что с ней происходит? Ведь она так привыкла, что ее ругают за все, что бы она ни сделала.
Нечаянно рассмеялась — почему смеешься? А рассмеялась просто потому, что было смешно…
Вырвалась какая-то фраза — зачем сказала? Просто так, сказала то, что думала. Все равно — неприлично.
Сидишь молча — почему сгорбилась или почему кладешь ногу на ногу? Это неприлично.
Говоришь: «Все мне надоели. Я никого не хочу видеть» — нет, ты обязана показываться на людях, а то могут подумать, что наша дочь калека и потому прячется от людей!
Если Лейла отказывалась выходить к гостям, мать называла ее дикаркой. Если же она выходила к ним, то потом мать отчитывала ее за то, что она не умеет разговаривать или вмешивается в разговор взрослых, когда ее не спрашивают. Когда Лейла задерживалась в гостиной, мать указывала ей на дверь. Но стоило ей захотеть уйти самой, мать останавливала ее и говорила, что Лейла неприлично себя ведет.
— Я уже совсем запуталась, мама! — не выдержав, как-то пожаловалась Лейла. — Что бы я ни сделала, все не так!
— Если ты будешь руководствоваться правилами приличия, тебя никто ни в чем не станет упрекать.
— А в чем заключаются эти правила приличия?
— Они заключаются в том, что если ты…
И мать снова принималась за длинный перечень недозволенного и неприличного. Каждый раз появлялись все новые и новые запреты и ограничения. Одно за другим их постоянно вдалбливали в голову Лейлы, и с той же последовательностью они одно за другим отскакивали от нее как горох от стенки. Это повторялось изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Из года в год рос список запретов, а вместе с ним росла Лейла.
Глава 2
В семнадцать лет Лейла была уже вполне созревшей девушкой среднего роста, румяной, с тонкими чертами лица, высоким открытым лбом, с глубокими миндалевидными глазами. У нее было живое лицо. Если Лейла смеялась, то смеялись и ее глаза, и щеки, и губы, и даже нос. Если она слушала, то слушала всем существом, чуть склонив голову набок и подавшись немного вперед. И сказанное всегда находило прямой путь к ее сердцу, вызывая живой восторг или глубокое сожаление. Часто это проявление чувств сопровождалось слезами, которые, казалось, в любую минуту готовы были брызнуть из ее глаз.
Одухотворенное и подвижное лицо Лейлы никак не вязалось со скованными движениями и неуклюжей походкой. Казалось, она не шла, а волочила свое тело, опутанное цепями. Плечи были опущены, а голова, как в беге, чуть вытянута вперед, словно девушка спешила поскорее спрятаться от чужих взоров. Лейла всегда стеснялась своих рук, не знала, куда их деть. Они явно мешали ей. Но эта скованность и запуганность исчезали, как только Лейла переступала порог школы. Школа была для нее родной стихией. Девушка словно оживала. Движения ее становились быстрыми и стремительными. Шум и беготня на переменах, шепот, перемигивание и подсказки на уроках; школьная дружба, перед которой бессильны все угрозы, наказания и даже приказы директора; шутки и анекдоты, передаваемые шепотом; откровенные излияния подруг с интимными подробностями, от которых поневоле откроешь рот; разучивание в классе при закрытых дверях новых танцев; споры о политике и песнях в исполнении Умм-Кальсум и Абд аль-Ваххаба[5]; восторженная влюбленность в новых подруг, ссоры с одними и примирения с другими — все это составляло целый мир, без которого Лейла не представляла себе жизни.