— Все верно, — не без досады пояснил Антоныч, — пятерка твоя, парень, на артельные дела пошла. Заработал ты неплохо, будь доволен и до свидания.
— Это как же… Так не пойдет! — Рыжий повысил голос, и глаза его стали упрямыми и злыми. — Я таких штучек не люблю.
— Вишь, парень, какое дело… — Антоныч хотел поскорее закончить этот неприятный разговор. — Нам сегодня подзаработать дали. Три пульмана, полувагоны, платформа с землей опять же нам. Отблагодарить начальство надо…
— На лапу, — зло уточнил Федор.
Рыжий, будто не слыша пояснений бригадира, смотрел на него выжидательно и зло.
— Ну чего ты на меня, кудлатый, глаза-то пялишь, — начал сердиться Антоныч. — Я, что ли, деньги твои захамил? У всех по пятерке оторвано.
— Меня это не касается.
— Не касается? — Пряник сорвался с места, подскочил к Рыжему. — Ах ты прыщ интеллигентный! А ну вали отсюда, не то больница лечить не возьмется. С соседа своего, мироеда, деньги требуй. Одна семейка!
— Голуби мои удалые! Что за шум, голуби? — Заведующий базой проскользнул в дверь. — Это ты, сосед, покрикиваешь? Чем обижен?
— Пять рублей давайте, которые по ведомости положены.
— Ай, сосед, сосед! Не ожидал. Чего не ожидал, того не ожидал. Тебя в коллективе нашем как родного приняли, хорошо заработать дали. Да я бы на твоем месте в благодарности изошел, а ты коллектив обижаешь. Придется, видать, тетке твоей рассказать все, пожаловаться на тебя.
— Ты мою тетку не трогай. Деньги давай.
— Вот уже и грубишь, голубь! Со старшими на «ты» разговариваешь. А еще студент, на ученого учишься, культурный. В комсомоле небось состоишь. А как сообщим в институт, что груб с народом?
— Давай деньги! — Рыжий побелел.
— Да ты пойми, голова-голубь. Рублики твои на общую пользу пошли. Ну разве бы их артель вот так, за здрасти, отдавала? Ведь пятерочка обернется и червончиком воротится. У нас каждый в общем, коллективном деле интерес понимает и улавливает. И тебе одному нехорошо идти поперек всего трудового коллектива.
— Паразит ты!
— Ну все, голубь! Шабаш! — в прищуренных глазах заведующего засветились сухие острые огоньки. Он помахал перед носом Рыжего денежной ведомостью. — Вот здесь, орел-голубь, подписишка твоя есть, что получил ты все сполна. В случае чего, коллектив подтвердит. Так что давай, голубь, лети с богом.
У Рыжего задрожали губы. Он повернулся к грузчикам, хотел что-то сказать и не смог. Судорожно смял деньги в кулаке и вдруг резко, неожиданно швырнул их в лицо отшатнувшемуся заведующему.
Рыжий так хлопнул дверью, что с потолка отвалился шмат штукатурки и с грохотом рассыпался на полу, обдав грузчиков серой пылью. В конторке стало тихо.
— Не щипала еще жизнь перышки орлу-голубю, — нарушил молчание завбазой. — Поживет, пооботрется.
— Не скажи, — возразил Степа. — Рыжие, они завсегда гордые.
— Едрена мать, оно конешно, ежели по совести, — неожиданно смело высказался Кулик-Ремезов.
Федор молчал. Молчал и Антоныч. Затушив окурок, бригадир присел на корточки и принялся, давя штукатурку, собирать на полу разбросанные рубли, бережно расправляя их на остром худом колене.
После ухода Рыжего в конторке долго висела тяжеловатая тишина. Грузчики не расходились по домам и будто чего-то ждали. Антоныч с Пряником сидели на скамье, курили. Степан примостился на полу, подбрасывал щепки в стреляющую искрами печь. Разомлевший в тепле Кулик-Ремезов приспособился возле Степы на ящике и выжидательно посматривал то на товарищей, то на лысину заведующего, склоненную над столом. Потрескивали от мороза бревенчатые стены конторки, за окном, у складов, в звонком лунном свете вяло матюкался сторож дядя Яша — то ли нашел незапертую на ночь дверь, то ли так, для души.
Наконец Лука Петрович оторвался от бумаг, откинулся на спинку стула, и вдруг лицо его — безбровое, бабье, расплылось в улыбке:
— А что, орлы-голуби, давненько мы с вами кейф не ловили. Как смотрите?
— Можно, по случаю субботы, — первым откликнулся на предложение заведующего Степа.
— Оно конешно, ежели для согреву, — поддержал товарища Кулик-Ремезов.
— Угощаю артель! — Голуба выворотил из-за пазухи жирный кожаный бумажник, иссеченный замками-молниями. — Беги, Степан, в «Дружбу». Поздновато, да ничего, со двора зайдешь. Спроси Настю. Скажешь: для меня. Закусончик чтоб тоже сделала.
Степа взял деньги, деловито пересчитал.
— Сам плачу, — Федор, не проронивший ни слова после ухода Рыжего, бросил на стол скомканную бумажку.