Степа на мгновение растерялся, хотел последовать примеру товарища, но передумал:
— Начальство угощает. Нельзя обижать начальство, — и подмигнул Кулик-Ремезову.
Тот встрепенулся, ожил, охотно согласился:
— Раз так — пущай так. Оно конешно…
Пока Степа бегал за водкой, в конторке все молчали. Заведующий копался в бумагах, писал что-то. Пряник курил сигарету за сигаретой, Кулик-Ремезов дремал у печки.
Антонычу было нехорошо. Он уже не раз подумывал: не уйти ли домой, не дожидаясь Степана. Самое разумное было бы дело. Но… Антоныч усмехался про себя. Знал, что останется, не уйдет, еще раз захочет проверить свою крепость. А будет ему сегодня трудно, разбередил его сегодня этот рыжий малец, растравил душу. Почти физически ощущал Антоныч, как надвигается на него тяжелое, вязкое желание. Думал, избавился навсегда от беды своей страшной, ан нет, подлетел змий зеленый, кружит. Может, и впрямь уйти, не пытать судьбу? Ведь ежели сорвется сегодня…
— Заждались, артельные?! — в конторку, будто новогодний Дед Мороз, ввалился с мешком на спине раскрасневшийся Степа.
Все ожили. Заведующий сгреб бумаги в ящик стола, сочно крякнул, потер руки. Пряник принялся помогать Степе опорожнять мешок. Кулик-Ремезов, словно фокусник, невесть откуда вытащил стакан, стал дышать в него, протирать рукавом, разглядывать на свет с величайшим вниманием. И только бригадир не двигался. Привалившись спиной к стене, Антоныч сидел с закрытыми глазами и будто спал. Сухое скуластое лицо его с бесцветными бровями горело тревожным румянцем.
— Готово, православные, сдвигайся, — позвал Степа.
Наливая водку в стакан, Степа дипломатично проворчал:
— Один стакан на всю артель. Позор конторе…
— Давайте, давайте, я последний, — махнул рукой заведующий.
— Бригадир… — позвал Степа.
— Пережду, — не открывая глаз, отозвался Антоныч.
— Ну, ну, — понимающе согласился Степа, долил стакан до краев и протянул Прянику:
— Будь здоров, Федя!
Пряник осушил стакан двумя глотками. Выбрал огурец покрепче, полоснул его ножом, шумно высосал.
— Будь здоров, Егор Григорьевич! — Степан повернулся к Кулик-Ремезову.
Кулик-Ремезов обиженно моргнул на неполный стакан, прошептал, соглашаясь:
— Оно конешно…
Заведующий выпил стремительно и мягко. Сочно крякнул и даже сморщенным огурцом хрустнул сочно.
— Антоныч… — вновь предложил Степа.
— Пережду.
Сейчас Антоныч уже жалел, что не ушел домой. «И зачем я остался здесь? — думал он. — Чего сам перед собой выпендриваюсь? Ведь ежели сейчас не устою, сорвусь — все пойдет кувырком…»
— А что, Лука Петрович, — подал вдруг голос Пряник, — нам бы в бригаду пару таких Рыжих, пришлось бы тебе переходить с «Экстры» на самогон.
— Верно, голубь, — просто согласился заведующий, принимая из рук Степы стакан, — да только тебе, Федя, еще горше было бы.
— Это почему же?
— Денежки любишь, Федя, и святую эту водичку.
— Не на твои пью.
— Сегодня не на мои, верно. Сегодня ты гордый. А с Рыжими каждый день гордым быть надо. Это, Федя, орел-голубь, не по твоему носу. Не выгодно это тебе, не расчет. Не та у тебя, Федя, натура.
Пряник насупился молча, потемнел, заиграл желваками скул.
— Ты, Лука Петрович, того, конешно… Злобен ты, жаден, — поосмелел и Кулик-Ремезов.
— Смотри-ка, еще один гордый вывалился, — фыркнул заведующий. — У самого рыльце в пушку, а туда же, гордость ломает.
— Зря ты, Лука Петрович, нас винишь, — поддержал товарищей Степа. — Кому-кому, а тебе грех обижаться.
— Голуби мои удалые! Да разве же я виню вас? — душевно воскликнул заведующий и обнял Степу за шею. — Я к тому речь веду, что дружно надо жить, артельно. Вот Федя на меня часто глаз косит, а нехорошо это. У меня бытие такое: сам живи и другим давай. Возьмем, к примеру, денек сегодняшний. Три пульмана, два полувагона, платформа с землей. Мог я пульман, а то и два, «волкам» отдать? Мог и даже обязан был. Железная дорога разгрузку ждать не любит, живо штрафом пырнет. На эстакаду опять же выгружали — двойная выгода. А что я имел с этого? Да ничего. Весовщицам с товарной, чтобы простой не писали, по шоколадке надо? Надо. За платформу червонец отдал? Отдал. Угощение опять же артели. Так-то вот. Считайте, артельные, быть вам на меня в обиде иль не быть. Верно, бригадир?
— Пережду…
— Переждешь? — заведующий поперхнулся, осовело заморгал, потом всколыхнулся, захохотал мелко.
— Скажи, Лука Петрович, — Пряник поднял голову, — отчего это так: говоришь ты все верно, как есть на самом деле, а хочется мне в морду тебе заехать, промеж глаз.