— Хе, хе, Федя. До моей морды и не такие орлы-голуби дотянуться не могли. Попробуй врежь.
— Боюсь.
— Что так?
— Боюсь, что потом тебя ни одна больница лечить не возьмется.
Заведующий вдруг легко скользнул из-за стола, встал перед грузчиком подбоченясь. Проговорил с ласковостью:
— Что-то часто ты меня пугать стал, Федя. Может, и впрямь стукануться с тобой для интереса. Перышки надо тебе, орел-голубь, пощипать.
— Ты? Пощипать?
— Я.
— Мне пощипать?
— Тебе.
— Давай, — Пряник угрожающе поднялся со стула, заиграл плечами. — Стуканемся, но предупреждаю…
Договорить он не успел. Заведующий с неожиданным проворством метнулся вперед, ткнул растопыренные пальцы в глаза грузчика. Пряник ошалело закрутил головой, взревел, попятился, опрокидывая стулья, потом размахнулся и… в тот же миг Голуба припал к нему, и не ударил даже — вонзил легонько кулак куда-то в бок, под ребра. Грузчик охнул, переломился, схватился за живот. Голуба с силой ударил его ладонями по ушам. Пряник как-то странно вякнул, словно придавленный котенок, и, не разгибаясь, кулем повалился на пол.
— Артель бьют, едрена мать! — вскричал Кулик-Ремезов и сделал попытку сорваться с ящика.
Пряник корчился на полу, зажимая руками живот. Изо рта у него, из носа пузырилась кровь. Над ним, оскалясь в улыбке, стоял Голуба. Складки лица его, налитого кровью, колыхались, дрожали. Он весь клокотал не то злобой, не то радостно-победным утробным смехом.
— Ты что же это, гад, с Федькой сотворил?! — Степа схватил пустую бутылку за горлышко и двинулся на заведующего, дико вращая глазами. — Да я тебя за Федьку…
Антоныч подождал, пока Степа поравняется с ним, бросился на грузчика, обхватил руками, повалил на Кулик-Ремезова. Крикнул:
— Уходи, Лука Петрович! Уходи скорей, от греха подальше. Христом-богом тебя прошу! Уходи!
Заведующий без робости сорвал со стены полушубок, накинул его на плечи и вышел неторопливо, с хмельной торжествующей ухмылкой.
Домой Антоныч возвращался поздно. На часы он не смотрел, но по тому, как пустынны были улицы, по морозной луне, повисшей над крестом старой заброшенной колокольни, определил: дело к полуночи. Миновав небольшой сквер, бригадир остановился, стараясь не попасть в свет уличного фонаря. Закурил.
За забором в домике, что таращился на него двумя темными окнами, жила Мария, жена. Бывшая его жена. Не получилась у него жизнь с Марией. Понимал Антоныч, что его вина в этом, но… Не мог простить Марии обиды. Не ожидал он от нее удара в самое злое-дикое свое времечко.
«Чего Марию-то винить, — думал Антоныч, затягиваясь дымом, — баба — она и есть баба. Пьет мужик, в тюрьму сел — ну и меняй свою дорожку в жизни, новую ищи или на чужую сворачивай. А зазевалась чуток, у разбитого корыта сиди. Есть, конечно, бабы, что для мужика подпора вечная, в какую бы сторону ни клонился, да не из тех оказалась Мария. Видать, не сладко ей жилось и с новым мужем своим, года с ним не продержалась. А вот дите от него прижила. Антоном назвала… Поседела вся, постарела, а ведь и сорока еще нет…»
Антоныч жалел Марию, оправдывал ее, но простить не мог. Не мог — и все тут. Такая уж, видать, вся их Анисимовская порода. И мать его Марию не простила, и дед не простил, и он не сможет. Самому себе боялся признаться Антоныч, кем была для него Мария. И вся-то жизнь с ней у него будто и не жизнь была, а только начало чего-то большого, хорошего. Все собирался, собирался начать… Не удалось. Сгубило его тогда зелье, скрутило по ногам и рукам. Эх Мария, Мария! Да если бы с тобой беда какая стряслась, мертвую и ту не бросил бы, до конца шел рядом. Не поняла в нем ничего, видать, Мария, не разглядела. Только и видела в нем, что пьяницу…
Антоныч почувствовал вдруг, как вместо хмельной злой обиды, что наполняла его всегда возле дома бывшей жены, в грудь вливается вязкая тягучая пустота. И пустота эта — Мария. Она и теперь нужна ему больше всего на свете. Для кого как не для Марии ломал он себя все эти годы. Доказать хотел, что ошиблась Мария, просчиталась. Есть в нем еще сила и характер дедовский, есть. И никто его не сломает, не собьет с ног. Не Марии он докажет это, не людям — самому себе.
Но другой голос нашептывал ему: «Зачем мучаешь себя? Кому и что доказать хочешь? Марии? Нет у тебя Марии. Людям? Тебе сегодня мальчишка деньги в лицо швырнул, плюнул в лицо. Для него что ты, что Голуба — все едино дрянь. Эх, Рыжий, Рыжий…»