Тоска жгла Антоныча, рвала грудь. Желание залить ее, остудить, не проходило. Но знал бригадир: если сорвется сегодня, не пересилит себя, не подняться ему уже никогда. Права будет Мария, ничего в нем такого и нет, что разглядывать надо было.
«А может, плюнуть на все, пойти к Марии на мировую? — мелькнула мысль. — Живут же люди без всяких таких тонкостей».
Антоныч вздрогнул и, будто проснувшись, огляделся. Торопливо прикурил от старой папиросы новую и заспешил вдоль забора, удивляясь: зачем приперся сюда, крюк дал?
Полчаса еще петлял бригадир по лунным морозным улочкам, прежде чем вышел к своему дому. Трезор в сенях радостно тявкнул, и тотчас кухонное окошко засветилось. «Не спит, старая, ждет. Опасается за меня, — подумал Антоныч. — Опять в темноте сидит, свет экономит. Ну что ты с ней будешь делать».
Пока переодевался он в закутке за печкой, плескался под умывальником, мать хлопотала у стола. Была она сухонькая, в плечах талая, лицом, как и сын, — скуластая, глаза глубокие, живые, но цвета неприметного, прозрачные будто. И хотя горбилась старуха в пояс и от ревматизма маялась, по дому управлялась одна, без подмоги. Накрывая на стол, поглядывала Серафима Васильевна на сына из-под платочка с наблюдательностью. Тревожилось у нее сердце за Антона. Сколько годов не пьет, человеком стал, а ей все боязно: ну как за старое примется? Она-то негодная уже, помрет скоро. Платье вот справила себе последнее, туфли купила. Кружев еще надо купить на рубашку. Помрет она, останется Антон один. Как перст один, без глазу женского, ласки. Пропадет.
Старуха разворачивала чугунок со щами, укутанный для сохранения тепла в старую стираную телогрейку и желтые газетные листы, дивилась на сына. При всех статьях мужик, а холостым коренеет. Забыть не может Марию свою, змею подколодную. От эдакова мужика нос отворотила, дите не от Антона родила. Теперь вот сохнет по Антону, да поздно спохватилась. Так тебе и надо, негодница.
— Верка забегала сегодня, соседка Поликарпова, — поведала старуха новость и зорко глянула на сына.
— Чего ей? — вяло поинтересовался Антоныч, утираясь полотенцем.
— О тебе справлялась. Чую я: сохнет она по тебе. Самостоятельная женщина, эвон сад-то какой при доме. Поклон передавала…
— У тебя крепенького чего не найдется, лекарственного? — перебил мать Антоныч. — Простыл я сегодня, ломает что-то.
Старуха примолкла тревожно. Прикрывшись передником, перекрестилась мелко, незаметно. Скороговоркой ответила:
— Что ты, Антон! Что ты! Откуда мне взять. Да ты ешь, ешь, горячее-то! Малины, погодь, заварю, пропотеешь.
Антоныч нехотя мешал ложкой щи. От чая с малиной отказался. Старуха, чуя неладное с сыном, встревоженная металась по дому, постель стелила, уговаривала:
— Ложись, Антон, ложись! Давай я тебя утеплю шубой-то. Завтра всю хворь как рукой снимет.
Антоныч ложиться не спешил, сидел курил, думал о Марии, о Рыжем. «Вот такого бы им сына с Марией. Эх, Сашка, Сашка…» Антоныч представлял, что думает сейчас Рыжий о нем, бригадире, и крутил головой. Разбередил его сегодня этот малец, растравил душу. Будто со стороны увидел себя сегодня в неприглядности всей, в одной упряжке с Голубой. Нет, видать, не удержаться сегодня…
Антоныч выждал момент, когда старуха вышла из комнаты, выхватил из-за пазухи деньги Рыжего, быстро пересчитал. Потом достал свои, доложил к деньгам Рыжего пятерку, остальные засунул в карман поглубже. Крикнул:
— Мать! А мать! Пройдусь я чуток по улице. Голова болит, спасу нет. Ты вот деньги возьми, схорони. Чужие это деньги, снесу завтра человеку.
За комнатной перегородкой звякнуло что-то, будто ложка железная на пол упала, потом смолкло все. И вдруг… плач раздался — тихий, жалобный, безнадежный. В сенях откликнулся Трезор, завыл с переливами.
— Не скули ты, мать, — Антоныч поднялся, поморщился, снял с плиты валенки. — Ну будет тебе, будет! Сказано: приболел. К доктору зайду, Федору Федоровичу. Может, таблеток каких даст. Да перестань ты выть, говорю. Трезора впусти, чего морозишь в сенях собаку.
Выйдя из дома, Антоныч долго стоял на крыльце, курил. Мать наблюдала за ним из затененного окна — занавеска чернела щелью.
Накурившись, Антоныч сошел с крыльца, постоял еще немного с закрытыми глазами. Мысли ворочались тяжело, гулко били в виски. Жарко было, душно. Первый шаг Антоныч сделал неуверенно, не открывая глаз. Потом, словно решившись на что-то, заспешил. В голове прояснилось, полегчало, с плеч будто груз сбросил. Он наконец-то вырвался из тисков сомнений, из цепей, что вешал на себя добровольно. А зачем? Все равно даже мальчишки желторотые в лицо плюют. Антоныч уже почти бежал туда, где жила Настя — продавщица, любовница Голубы, у которой в любое время дня и ночи получить можно зелье за двойную цену. Но где-то в глубине души Антоныч еще надеялся на себя, верил, что устоит, не поддастся, не потеряет над собой власть окончательно.