— Решенное это уже дело, Антоныч. Вот книжку листаю, хочу на крановщика податься.
— Чего это ты, Федор, вроде как темнишь со мной в разговоре. Непохоже это на тебя. Начистоту давай. Почему уходить надумал? Из-за Голубы? Молчишь…
Федор оглянулся на дверь, придвинулся к бригадиру, проговорил, понизив голос:
— Помнишь, Антоныч, ящик огурцов мы со Степкой на базе пропили? Так Голуба нам ни звука не сказал, а вроде как за своих считать стал. Да я с получки десять ящиков купил бы и в морду ему бросил, как тот Рыжий. Голубе тройник на голову уронить надо, а я перед ним на полусогнутых хожу, расшаркиваюсь: чего изволите, Лука Петрович? Да я, бригадир, сам себе противен. Беда моя…
— Беда твоя известная, — перебил Антоныч товарища, — увлекаться вином ты, Федор, стал. Частишь. Опасное это дело, занести может на поворотах. Сам-то как думаешь: чем ты Голубы лучше?
— Я?
— Ты.
— Ну знаешь, бригадир…
— Я-то знаю. А ты, видать, не очень. Вы со Степкой не только огурцы пропили. Заготовитель из Поддубья за что вам бутылку ставил? Лукошки под клюкву вы ему набросали, со склада сперли.
— Валялись там без дела, гнили…
— Бочки порожние сторожихе на тракторе свезли опять же за бутылку, доски от бункера. Теперь скажи мне, Федор, чем ты Голубы лучше? Лицо-физиономия у тебя благороднее, манеры? То-то. Дед мой так говорил: «Что подкову украсть, что лошадь. Все едино — вор». Ты не стреляй, не стреляй в меня глазами-то. Начистоту разговор веду. Ведь так, Федор, ежели не оглядываться на себя, до «волков» дойти можно, на радость Голубе. Покажу я тебе из своей жизни картинку. Знаешь ведь: меченый я, сидел. Нас у матери шестеро было, в войну все полегли, я один остался. Нас в основном дед воспитывал, на жизнь наставлял. В девяносто лет еще плотничал в колхозе. Раз, пацаном еще, вытряс на озере чужую сеть. Зажал мне дед руку на бревне и топором — раз… впритык к пальцам. У меня волосенки на голове дыбом, а дед с полного плеча — раз… раз… А потом на озеро погнал рыбу обратно в сеть пихать. При народе, при людях. Долго я эту рыбу помнил. Годков пятнадцать назад подкралась ко мне болезнь — запой. И как я ее подцепил, ума не приложу. Пил я, Федор, так, что ты супротив меня слепой котенок будешь. Вначале я себя выдерживал, а потом зачастил. Сейчас, Федор, запоем редко пьют, из моды вышло, вроде как нюхательный табак. Для запоя жилистое здоровье надо, не всякий выдержит. Работал я тогда на стройке, бетон мешал. Все с себя пропивал, до подштанников, а чужое — ни-ни! Рыбу деда помнил. Вокруг меня шушеры много вилось: один шифер тянет, другой доски прет, третий в бумагах химичит что-то. А я пропьюсь весь и в рваной рубахе промеж ними как король иду. Прораб Илья Сергеевич ключи мне от самых дефицитных каптерок доверял, всегда за руку здоровался. Многие меня замарать хотели, купить. Уж больно непривычно им было: и пью, и не ворую. Мастер мой «жучок» был, вроде Голубы. Наряды все липовые пек. Сколько раз подъезжал ко мне, соблазнял. А я как гляну на него, так он под моим глазом, будто червяк прижатый, вьется, в землю норовит влезть. Большую я силу тогда внутри себя имел. Только стал я потом, Федор, от водки слабнуть. Трезвый еще ничего, а с похмелья… И вот в однораз постучался ко мне на безденежье запой. И продал я свою душу за стакан водки. Продал, Федор! Ключи-то от каптерок у меня хранились. Кинули мы на машину с шофером гвоздей три ящика, краны водяные, провод, еще мусора разного… И того… валил я, Федя, лес. Чекеровал. Дед мой на суду сказал тогда: «Десятый десяток разменял, с тринадцати годов топор из рук не выпускаю. Отец мой без малого до ста годов дожил. Все в нашем роду сызмальства потом умывались и доброй чарки не гнушались. Да никого вино на колени не ставило, никого не ломало. Тебя первого, Антон. Через зелье это и позор принимаешь, в тюрьму идешь». Такие вот, Федя, слова мой старик сказал и заплакал. А когда с войны похоронки получал, мать сказывала — никогда не плакал, чернел только. Так меня и не дождался старый, помер. Ни одного письма в колонию не прислал. Женка моя Мария за это время развод взяла, детей нет… После выхода встретил я раз в магазине прораба Илью Сергеевича. Ничего, поздоровался даже, правда не за руку, на стройку опять приглашал. Потом и мастера того повстречал — «жучка». Идет, смотрит на меня и усмешечкой эдакой гноится. От этой его усмешечки перевернулось во мне все, земля зашаталась. Глянул на него с гонором прежним, ан нет! Вынула тюрьма из меня силу былую. Будто козел вылегченный стою перед козочкой. Это перед «жучком»-то! Только тогда и понял я, Федя, что променял на бутылку водки. Нищий стал перед «жучком» даже. Так-то вот. А ты Голубу винишь во всем.