— Эх, Антоныч, не понял ты насчет Голубы ничего…
— Понял, Федя, все понял. Я жизнь в радуге часто видел, у меня не только черно-белый цвет. Если бы я тебя наравне с Голубой ставил, разве вел разговор этот. Изгнать Голубу с базы надо, а ты уходить надумал. Ведь Голуба только и ждет, чтобы ушли мы, чтобы бригада развалилась.
— Выгонишь его…
— Да мы же, Федор, артель, коллектив. Со Степаном и Егором переговорил уже. Чихнем дружно — и нет Голубы. А на машину хочешь — пожалуйста. На базу скоро автопогрузчик придет, директор говорил. Иди на вечерние курсы шоферов. И на машине будешь, и при бригаде. Эстакаду скоро новую строить будут, катайся по ней на погрузчике. Только я тебе, Федор, так скажу: пока сила есть, свою работу ни на какую другую не променяю. Она у меня заместо лекарства. Всякую дурь с потом выгоняет. Скажи это кому другому — засмеют. А ты, Федор, поймешь, в тебе есть моя струна.
— Так-то оно так, Антоныч, да обидно мне..
— А мне не обидно? Я на волю вышел, зарок дал: человеком стать. Не для людей, не для показа, для себя. А Голуба из нас «жучков» делает. Нашим же трудовым рублем и бьет, и крестит, и целовать дает. И мы терпим, под него подстраиваемся. Ты думаешь, Рыжий деньги Голубе швырнул? Нет, Федя, это он нам с тобой в глаза плюнул, как сволочным людям. Вот до какой жизни мы с тобой дошли. Желторотые ребята в глаза плюют, а нам и утереться нечем. Изгнать надо Голубу, Федор, изгнать. Если в конторе правды не найдем, в горком артелью двинем к Стеклову, секретарю. Я секретаря с таких вот лет знаю. После войны он с матерью, мальчонкой еще, квартировал у нас в доме. Все расскажем, как есть на самом деле. Найдем управу. Порви ты, Федор, бумажку эту, заявление свое. На, порви.
— Вальке слово дал, Антоныч. Грозится из дома уйти.
— Куда, к хренам, твоя Валентина денется. Сам с ней переговорю. Я к бабам подход знаю. Только ты, Федор, насчет вина обещай мне, что норму держать будешь…
От Федора двинулся бригадир к базе. Торопился, однако, зря. Вагоны под разгрузку еще не подали, маневровый у товарной станции где-то покрикивал за абразивным заводом. У тарного склада дед Саша в одиночестве ящики выстукивал, ремонтировал.
— Антон, — крикнул дед Саша, вытаскивая щепку из прокуренной бороды, — глянь, что тут ребята твои натворили. Кувыркнули ящики с прицепа, а мне — разбирай. Егор все колбасит, ленивый черт. Ты скажи, Антон, ребятам своим, чтобы слушались меня. Один я на складе остался, все пенсионеры разбежались, мать их ети. Мороза страиваются.
— Скажу, дед Саша.
— А Соловей-то, глянь, без хвоста. Это Женя над ним надругался. Начисто хвост отсадил животине. Это поди же ты, охальник какой! А Федор где? Приболел, говорят?
— Приболел.
— Эхма! А меня ни хрена не береть! — воскликнул дед Саша и увлеченно застучал молотком по ящику.
За спиной Антоныча раздалось шипение, похожее на свист. Он оглянулся. Из окошка маневрового паровоза высунулся машинист, крикнул:
— Антоныч, тара капустная! Куда подавать?
— К старой эстакаде двигай, на шестой путь!
И, опережая лязгнувшие вагоны, бригадир легко побежал по шпалам к виднеющейся вдали эстакаде, на которой уже шевелились его грузчики.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«Волки»
Петька Убогий лежал в своей берлоге под картофельным бункером на свалявшемся спрессованном ватнике, укрывшись с головой черным матросским бушлатом. Бушлат этот подарили ему осенью молодые матросы, заготовлявшие на базе картошку для кораблей Кронштадта. Поджав ноги в оледенелых сапогах к самой груди, Петька тяжело и часто дышал в расстегнутый ворот рубахи. Иногда на несколько мгновений ему удавалось сдержать мелкую ознобную дрожь, которая колотила его с самого вечера, и тогда все тело охватывала мягкая гудящая истома. Петька боялся пошевелиться, спугнуть неловким движением эту призрачную нездоровую теплоту. Но грудь его вдруг сдавливало, в бока словно вонзались острые ножи, и, срывая с головы бушлат, Петька заходился в тяжелом утробном кашле. Он кашлял долго, захлебываясь, сплевывая в угол берлоги и зажимая рот рукавом бушлата, чтобы не услышала его голос сторожиха, дежурившая в конторке базы. От содроганий Петькиного тела по наклонным доскам бункера катилась крупа замерзшей прошлогодней грязи. Она сыпалась на Петькино лицо, набивалась в глаза, уши, расползалась по его сухой волосатой груди. Обессилев от кашля, Убогий затихал. Лежал, разметав руки в стороны, не мигая смотрел вверх большими телячьими глазами. Небо над ним было прикрыто ветхой крышей бункерного навеса, но над самым лазом в берлогу ветер вырвал в крыше лоскут толя, и сейчас в это звездное окно боком протискивалась луна.