— Ой, Лука Петрович! Ой!
— Целая машина водки взята райпотребсоюзовская на сохранение. А ежели пронюхают про этот продукт «волки»? Да они, Петруничева, сквозь стены пройдут, под твоим подолом пролезут. А кто отвечать будет? У меня везде печать, а за печать ты ответственная.
Сторож Петруничева тихо заплакала, сморкаясь.
— Замечаю я, Петруничева, что хвост ты стала поднимать в последнее время, что твои кошки. Я ведь и в охрану могу позвонить твоему бригадиру. Пусть другого на этот ответственный пост присылает. А тебе такого места больше нигде не сыскать.
— Лука Петрович, да я к вам завсегда с глубоким уважением, — всхлипнула Кошатница, — и наливочки вашей любимой бутыль двухведерную заварила, и свитерок вязать заканчиваю.
— Что-то долго ты его, Петруничева, заканчиваешь. Не в свитерке дело, а в обстоятельствах действия. Из ворованной шерсти вяжешь?
— Господь с вами, Лука Петрович! На базаре покупаю.
— Знаем мы твой базар! Верка-то, племянница твоя, на «трикотажке» работает. Вот и ворует шерсть с фабрики. А ты здесь, вместо того, чтобы имущество государственное стеречь, свитера да рейтузы из ворованного вяжешь на продажу.
Сторож Петруничева перестала сморкаться, взъерошилась, нахохлилась.
— Зачем ить вы, Лука Петрович, не знаючи человека, поклеп на него возводите. Нехорошо это культурному человеку. Нехорошо, — и она укоризненно покачала головой.
Заведующий, словно кот, громко фыркнул. Не сводя со сторожихи глаз, наклонился к ее уху, утепленному шерстяным платком, прошептал:
— Знаю, знаю, где твоя Верка шерсть прячет. Шапку-то ей небось сама вязала? Целую бобину заложить можно под шапку-то…
От этих слов заведующего дыхание у сторожихи Петруничевой захолостнуло. Она попыталась что-то сказать, но лишь беззвучно зашевелила губами.
— Так-то вот, орел-голубь! — похлопал ее заведующий по плечу. — Все норовим в рай на чужом горбу въехать. Когда закончишь свитерок-то мне?
— Господи! — обрела Кошатница дар речи. — Лука Петрович, господи! Да готов же он, совсем готов! В следующее дежурство принесу.
— Ну, ну, орел-голубь! — ободряюще проговорил заведующий и твердым шагом направился к выходу. Забежав вперед, Кошатница распахнула перед ним дверь, раскланялась. В дверях Лука Петрович остановился и, прежде чем окончательно расстаться со сторожем, изрек:
— Сама живи и другим давай, Петруничева. Наливочку не забудь тоже. Дозрела небось наливочка-то.
Петька ввалился в конторку без стука и до смерти напугал сторожиху. Взъерошенный, заросший щетиной, с торчащими из-под рваной ушанки слипшимися космами, он напоминал голодающего медведя-шатуна.
— Погреюсь маленько, — прохрипел Петька, глянув на Кошатницу кровавым воспаленным глазом, и присел возле стола, поближе к жаркой плите.
Сторож Петруничева, узнав Убогого, быстро пришла в себя и даже обрадовалась: как-никак существо живое, местное, при базе живущее, и нрава тихого. Кошатница посмотрела на Петьку с состраданием, пропела ласково:
— Пообогрейся, родимчик, пообогрейся, — и жалостливо поджала губы.
Петька откинул дверцу плиты, сунул в топку скрюченные пальцы.
— Дровишек-то, родимчик, принесть надо, кончаются дровишки-то, — подсказала Петьке Кошатница.
Убогий молчал, сидел сгорбясь.
— Слышь-ка, ты, — повысила Кошатница голос, — дровишек, говорю, принесть надо!
Петька тяжело поднялся, все так же молча, пошел к выходу.
— Ящичков, ящичков поломай! — вдогонку ему крикнула сторожиха. — Они сухонькие, ящички-то!
Ломать ящики Убогий не стал. Знал: дойдет до Голубы, быть беде. Кошатница на него все грехи свалит, да и не поднималась у него рука на ящики, которые обстукивал целыми днями дед Саша. Петька выломал в заборе несколько старых досок и поволок их в конторку.
Возле жаркой плиты Петька быстро отошел и даже расстегнул бушлат. А вот ноги ныли, будто придавленные чем-то тяжелым. Хотел было скинуть сапоги, погреть ноги руками, да Кошатница глаз с него не сводила. Не решился Петька ноги свои ей показать. Не любил он глаз любопытных и слов жалостных.
— Э-хе-хе, — вновь вздохнула Кошатница, — грехи наши тяжкие! И как это ты, родимчик, дошел до жизни такой? И ворогу своему не пожелаешь.
«Заводится, — подумал Петька, — чтоб ты сдохла».