— А чего за ней ухаживать, за парализованной? — удивился дед Саша. — Лежит себе и лежит. В обед Катька соседская молоком ее напоит, вечером я приду покормлю кашей манной. Помою, чистую простыню застелю — и лежи себе опять да лежи. На праздники раньше в баню ее возил в деревню на Соловье нашем. А теперь конюх Женя осерчал на меня и Соловья не дает. А в городе где ее помоешь?
— За что же конюх осерчал на вас?
— Досок ему не дал. А как дашь досок, ведь не мои они, государственные. Ежели надо очень, спроси у директора. Разрешит, даст мне команду, отпущу досок. Вон, Антоныч сколько разов меня упреждает: «Дед Саша, досок никому не давай. Скоро навал пойдет, а полы в вагонах худые, дырявые, латать надобно будет полы». Сами-то, извиняюся, откуда родом будете, Илья Терентьевич?
— Местный. В деревне Горыни родился, Естомического сельсовета. Там и родители похоронены.
— В Горыни?! — воскликнул пораженный дед Саша. — Ель зеленая! Такось у меня Алена горынская. Алена Никифорова, деда Никифора внучка?
— Не помню. Мальчишкой еще из деревни ушел.
Побеседовав с директором таким образом еще некоторое время, дед Саша проводил его до угла склада, распрощался и, задумавшись, присел возле верстака на ящик. Илья Терентьевич произвел на него впечатление человека обходительного, серьезного, не болтуна. Санаторию ему не обещал, как иные-то директора, однако ж и твердого слова насчет жалования не сказал. А ну как признают в бухгалтерии, что получает он, дед Саша, три рубля в день незаконно? Что снизят — еще полбеды, а вот обсмеют на старости лет — плохо. «Надо было о Якове словечко замолвить перед директором», — подумал дед Саша не без виноватости. Нет, не забыл он про Якова сказать, не захотел. И впрямь — не обедняет. Эвон сторожем на базе цельную зарплату имеет и на таре неплохие деньги подрабатывает. А ему, деду Саше, отличие перед пенсионерами надо иметь, как бригадиру. Они-то, пенсионеры, мать их ети, уже дома сидят, старух щупают, а у него еще сколь делов на складе!
И, окончательно отогнав от себя угрызения совести насчет Яковой зарплаты, дед Саша принялся прибирать ремонтную площадку. Сгреб лопатой в кучу щепу и старую ржавую шинку, выбрал негодные для дела рейки, крепко стянул их веревкой в аккуратную вязанку. Легко закинул вязанку за плечи и вынес ее за ворота склада. Потом навесил на ворота своего склада амбарный замок, приспособил на замке пломбу и, в меру сгорбившись, пыльно зашаркал стоптанными немодными баретками по дороге — отправился к Антонычу за пломбиром.
Первая встреча заготконторских «волков» с новым директором произошла в обстановке строго официальной. Через заведующего базой «волки» были приглашены в директорский кабинет на собеседование к двадцати часам ровно. Среди приглашенных находился и штатный плотник конторы Василий Яковлевич Кузьмин, как человек хорошо знающий «волчий» быт и тяготеющий к нему. «Волков» настолько серьезно встревожило и озадачило непривычное для них директорское «приглашение», что в этот день они почти не пили.
На приеме из руководящих работников Заготконторы присутствовал, помимо директора, один Антоныч и никого более. Накануне у Антоныча с директором произошел довольно резкий разговор-спор по поводу «волков».
— Что вы делаете, чтобы вывести этих людей из скотского состояния, в котором они находятся? — спросил директор.
— Я так полагаю, Илья Терентьевич, что из скотского состояния человек может вывести себя только сам, — спокойно ответил Антоныч.
— Ошибаетесь, Антон Павлович, — резко возразил директор. — Без помощи окружающих людей к нормальной человеческой жизни этим больным людям не вернуться. А мы с вами, мне кажется, даже не делаем попытки помочь им.
Антоныч хотел спросить у директора, откуда тому, по всему видать человеку непьющему, знать, что могут «волки» и чего не могут. Ведь он в их шкуре не был. Но не спросил Антоныч про это у директора, подумал только: «Зачем болтать зря? От разговоров Дурмашина с дружками пить не перестанет».
— Извините, Антон Павлович, — продолжал директор, — я слышал, что раньше вы сами страдали от этой беды. Скажите откровенно: у таких вот сильно пьющих людей имеется желание бросить пить? Или же оно со временем притупляется, пропадает?
Антоныч усмехнулся невесело, ответил не прямо:
— Если у вас, Илья Терентьевич, зуб болит зверски, щеку разнесло так, что мать родная не узнает, люди в сторону от испуга шарахаются, как думаете: пропадет у вас когда желание боль унять?
— Вот видите, Антон Павлович! И наша с вами обязанность помочь этим людям. Мы должны им помочь!